Поцелуй, Карло! - Адриана Трижиани

– Ты подглядывал!

– Это вышло случайно, – виновато прошептал Ники.

– Ну да, случайно средь бела дня въехал на машине в кирпичную стену, – съязвила Калла в ответ.

– Ага, вроде того. – Ники был счастлив, что увидел ее почти совсем нагое тело, пусть точит об него когти сколько угодно.

– Может, передумаешь насчет моей работы? – шепнула Бонни, одергивая юбку Каллы.

– Не сейчас, Бонни, – огрызнулась Калла.

Калла выпихнула Ники на сцену, разместив его в нужной точке, а потом проскользнула за декорациями и встала рядом с Энцо.

Ники знал все мизансцены, потому что не пропустил ни одной репетиции. Он знал все тексты всех персонажей – по правде сказать, он мог бы сыграть и Оливию, и Виолу, возникни такая нужда.

И все же, при всех его знаниях, у него не было никакого опыта в роли дублера. Исполнение роли пастуха в рождественском вертепе в церкви Святой Риты, когда он был еще мальчиком, как и выступление на радио в пьеске, где он озвучивал разных животных, будучи подростком, никак не тянули на актерский опыт. Ники предстояло при ярком свете рампы поставить на кон все свои скудные умения. Он должен был сыграть роль Себастьяна, но тело его бунтовало. Оно было сущим комком нервов в кафтане. Колени вдруг затряслись, да так яростно, что, поглядев вниз, Ники не увидел своих ступней – только складки шерстяной ткани костюма, под которой ноги ходили ходуном. Горло перехватило, губы пересохли, левое веко задергалось в лихорадочной морзянке. Калла вытолкнула его на сцену во мраке, и впервые с тех пор, как он был ребенком, Ники чувствовал себя растерянным, покинутым и испуганным – таковы были его собственные определения сиротства.

Монолог Себастьяна открывал сцену в саду Оливии, так что не было никаких надежд как-то облегчить Ники задачу. И пришлось Ники брать роль за горло и давить, выжимая хоть какой-то смысл из того, чего он до сих пор не понял.

Не зная, за что уцепиться, он нырнул в глубокий колодец своей памяти и подумал о том, что чувствовал однажды ночью во Франции, в городе Туре, во время войны, когда он и двое его сослуживцев-пехотинцев оказались отрезаны от своих и заблудились в лесной глухомани. Он вспомнил, как глядел в черное ночное небо, отыскивая кусочек белого света – тоненький черепок луны. Тогда он принял это как знак и последовал за ним, веря, что это путь к спасению.

Теперь Ники стоял в иной темноте, на этот раз на сцене, но так же, как той ночью в лесу он доверился почве под ногами, так теперь доверился сцене, собрал воедино всю уверенность, на какую только был способен. Само физическое действие – то, что он возвел глаза к небу, – каким-то образом придало ему сил в ту ночь. Он позволил своему телу держаться и вести его дух. Позвоночник его распрямился, плечи расправились, грудь раздалась, легкие расширились, впустили в себя больше воздуха, наполнив кислородом его кровь и заставив его скачущее сердце биться ровнее.

Свет на сцене медленно разгорался.

Пичи оторвалась от программки и заметила Ники на сцене, но поначалу не поверила своим глазам, потому что очки она забыла в конторе, в ящике стола. Но она где угодно узнала бы форму головы своего жениха и его стройную фигуру. Она сощурилась, обескураженная, но сомнения улетучились! Это был Ники! Она и представить себе не могла, чтобы ее будущий муж встал и обратился даже к небольшой группе друзей, не говоря уже о целом зрительном зале. Он никогда не давал понять, что ему хватит духу на это. И что же он здесь творит теперь?

А Ники стоял в задуманной режиссером позе, прислушиваясь к перезвону башенных часов и шелесту газет, с помощью которого команда за сценой изображала хлопанье птичьих крыльев в саду. Ники посмотрел в зрительный зал. Свет рампы проливался на сцену и в партер. С того места, где стоял Ники, темный провал сидений с сероватой рябью затененных голов напоминал предгрозовое ночное небо. Некоторые зрители были в очках, и линзы отражали свет рампы, словно зеркальца, создавая иллюзию одиноких звезд, вспыхивающих во мраке.

– Вот воздух, вот торжественное солнце[32], – начал Ники.

Он повернулся и посмотрел на софиты, прикрепленные к балкону, – скопище черных металлических коробок, лампочек и проводов. Театральное солнце, покрытое гелем цвета розового грейпфрута, появилось в мерцающем круге света, направленного специальным прожектором. Восхитительный круг света озарил Ники, перед тем как рассеяться туманной дымкой.

Какая-то женщина ахнула, пораженная красотой живописной картинки. Этот звук воодушевил Ники, он повернулся в сторону впечатлительной зрительницы и продолжил:

– И вот ее подарок, этот жемчуг,Здесь, наяву. Хоть я окутан чудом,Безумия в нем нет. Но где Антонио?

– Тут я, дружище, – раздался шепот Хэмбона из-за сцены.

Ники уверенно возобновил монолог:

– Я у «Слона» его не обнаружил;Но он там был и, говорят, пошелМеня разыскивать.

Ники раскинул руки, перевел дыхание и ринулся дальше, ведя монолог прямо к появлению Хэмбона. Он понизил голос и продолжил:

– Его совет

Мне сослужил бы золотую службу.Хотя моя душа и спорит с чувствомИ здесь ошибка в чем-то, а не бред,Но этот случай, эти волны счастьяНастолько превосходят все примеры,Что я готов не верить ни глазамНи разуму, который что угодноДокажет мне, но не мое безумье.

Ники замедлил темп речи и шагнул вперед, вовлекая публику:

– Или она безумна? Но тогдаОна бы не могла вести свой дом,Решать дела, давать распоряженьяТак ровно, рассудительно и твердо,Как это я видал. Здесь что-то естьНеверное. Но вот идет она.

Ники обернулся в глубину сцены. Калла-Оливия вышла из-за декорации, ведомая Энцо-священником. В дымке розового света ее кожа мерцала, щеки словно покрыты росой. Одеяние из мягкого кораллового бархата окутала серебристая патина. Оливия будто явилась из пены морских волн. Она направилась к Ники, умоляюще протянув к нему руки, и густая прядь волос упала ей на лицо как будто невзначай. Когда Калла подошла, Ники инстинктивным естественным движением отвел непослушную прядку от ее лица.

Этот интимный жест застал ее врасплох. Она вспыхнула от смущения, а может, от гнева. Ники не знал, да это и не имело значения. Он ничего не мог с собой поделать.

А зал замер, весь зал, кроме Пичи, ерзавшей на своем хрустящем пальто. Она подалась вперед в надежде разглядеть, что это там происходит между ее женихом и этой странной растрепанной принцессой в платье с чужого плеча. Две глубокие, похожие на спички складки залегли меж бровей Пичи, когда она заметила искру, проскочившую между Ники, одетым в громоздкий горчичного цвета кафтан и тесные штаны, и этой женщиной с дурацкой прической. И где это в шекспировской Англии носили такие стрижки? Пичи вдруг как током дернуло – сюрприз, обещанный женихом, оборачивался чем-то совсем иным. Может, таким образом он хочет ей сказать то, что невозможно выразить лично? Неужели Ники намерен расстаться с ней и вот таким изысканным манером дает ей от ворот поворот? Пичи вспотела и принялась обмахиваться программкой.

Когда Калла сделала шаг вперед, Энцо отступил. Калла хорошо помнила мизансцену, но сейчас она оказалась в центре, хотя должна бы произносить монолог куда ближе к авансцене. Мысли путались. Почему Ники смотрит на нее так пристально? Зачем Энцо слегка кивнул, будто ободряя? Она заговорила:

– Не осуди мою поспешность. Хочешь,Пойдем со мной и со святым отцомВ часовню рядом; там, в священной сени,Ты, перед ним, дай мне обет великийТвоей любви, чтобы моя не в меруРевнивая, тревожная душа…

При упоминании ревности и тревоги Пичи громко кашлянула. Зритель, сидевший впереди, обернулся и возмущенно вытаращился на нее, а Калла тем временем продолжила, повторив строчку:

– Ревнивая, тревожная душаБыла спокойна. Это будет тайной,Пока ты сам не остановишь время,Когда мы совершим обряд венчанья,Как требует мой сан. Что ты мне скажешь?

Ники смотрел на нее. Он повернулся и сделал несколько шагов, будто отстраняясь от принятия решения, но потом вернулся и встал рядом с Каллой.

— Пусть нас ведет ваш добрый человек, – объявил он, и зрители хором вздохнули в предвкушении счастливой развязки. А Ники, выжимая этот миг досуха, как губку, которую вытаскивал из ведра с чистой водой, когда ополаскивал машины, поглядел на свои руки, почти автоматически, и вдруг осознал, что в руках у него ничего нет. Так Себастьян понял, что ему нечего подарить Оливии. Посему во весь голос, собрав всю эмоциональную мощь, на которую он только был способен, Ники преподнес последнюю строку – величайший подарок, какой только мужчина может сделать женщине, – обещание беззаветной верности:

– Я клятву дам, и дам ее навек.