Прощай, Атлантида - Владимир Шибаев

– Тю-ю! – повторила старшая. – Сказки твои пройдены в приходских школах. Если б мы тут не стояли, кто бы мы сейчас были, гуманитарный ты рашпиль. Я – или последней старухой-побирухой не устроилась, или в каком чиновьем каземате лапу сосала у какого такого портфель портфелича, и его же задарма после службы обеспечивала дружбой, задом драила. Мне такая свобода нипочем. А здесь я честный частный предприниматель, хоть и вывалилась из кучи-малы, и себя уважаю. Ваше племя пасу и множу понемногу. И начальники тут при мне долго за этот свет не цепляются, толстяки. Такая у меня квалификация. Третий от инсульта сгорел, чтоб ему на памятник смахивать.

– Она и дочку малолетнюю кормит, всеми надеждами обеспечивает, – встряла другая, волнуясь.

– Ты на мою свободу своими грязными международными предложениями не засматривайся. Не за это простые работницы всего света телами и столетиями бились, – горько оправила чулок Эвелина Розенблюм. – Ладно, ступай, да свечку поставь, что не наградила тебя по заслугам особой хворью, мирный ты человек. К святому только не прикасайся, заразный он хуже всех. А ты, Лизка, не хнычь, – прикрикнула она на товарку. – Он с виду только слесарь, а внутри что ватник. Никакого прока серьезной даме без средств. Скоро уж смена попрет, с жиру взбесившись.

И Арсений Фомич споро юркнул мимо жриц этого храма в открывшийся задний, за дамами, проход и, пошатавшись меж глухих заборов, скоро высклизнул в следующий тупичек, со всех боков загромажденный в три ряда дышащими гнилым рассолом огромными бочками.

Чуть поплутав по-слепому, он в тонкой темноте нащупал единственный выход, оказавшийся заставленным маленьким человечком в черной хламиде, оформленной под рясу, дергающим глазом, подбитой и отливающей синькой левой щекой и всем бледным, маленьким, похожим мелкими чертами на раскладной многоэмальный складень личиком.

– Ты зря меня рукой взял, – тихо пропищал человечек. – Потом руки мой с карболкой и "Даместасом" и самым жгучим мылом, а то и до поста не дотянешь. Враз зараза склюет.

– А ты кто? – опять удивился Арсений, шарахнувшись от ложного шевелящегося выхода.

– Я местный святой грешник всея руси Харлампий. Заразная обратная сторона райских кущ. Стою на страже районных чистилищ и призываю гортанною песнею: " Пошли и подай на воздвижение ризницы храма всех убогих знанием и сирых духом и запахом, сознательно хлипких и заматерелых отчаянием. Чтоб беспробудно на небеси спалось, чтоб совесть не чесалась, а жизнь сказкой моталась. Воздай сбирателю жертвенной мелочи на постой души". Ты кто сам то, пришлый человеце?

– Я слесарь, – машинально ответил Арсений Фомич. – А давай я тебя, святой грешник, с прохода сдвину, а то у меня и денег-то толком больше нет.

– Денег не бывает, – возразил стражник местных чистилищ, – своих, али чужих. Деньги – то струпья на грешном дебелом теле девицы-жизни земляной, спархивающие с оного то к тем париям, то к этим расстригам. Деньги – черви алчущие, сжирающие наше племя, посланы исходно из клокочущих глубин-низин стеклянно-оловянных, и все высоху и обратяху в перетленную пыль, – закончил кликуша на высокой ноте.

– Может быть, – задумчиво произнес географ, глядя на шевелящийся в полутьме контур грешника всея Руси, – тебе здесь не стоять? Лечился бы где-нибудь в стороне от магистральных дорог, смыл бы грехи немного, и здоровье на поправку само потянулось.

– Нет, – заупрямился заразная кликуша. – Я свое место твердо изучил и от антисоциальных и смежных с ними дамских элементов в ристалищах отстояху. Ну кем бы я был, догадайся, непроходящий ты как бы слесарь? Вша нестроевая необученная, младший продавец мороженой отравы или, того хуже, кандальник-писарь в судебной управе, паразит-крючкотвор, расхититель канцтоваров. Или при крупняке архивная мышь. Кто бы мое простое слово тогда послушаху и запомняху на долгую долю. А тут я нескованный жизнью местный святой. Хочу, жар от меня идет, от птицы Феликс. Хочу – помру, хочу – еще ночку простонаху и проболяху. Стою позорным столбом местной судьбы на границе ничего и чего и каждому, слух обретящему, предрекаю вещею птицею Феликсом: хочешь – даром умри в обнимку с гордыней, об меня замараху, а хочешь за мелкий сребренник отпущение имей, иди в свои рабские кущи и по разумению твому обо мне рассуждаху. Ты меня не сманивай, а то слаб я духом, носом – то чуешь, сломлюсь – и зараза одолеет и свобода меня совсем сожрет. Так что меня не тронь во избегание мучительных переливаний, а гони сколько на храм.

– Я тебя какой-нибудь доской отодвину, – оглянулся Арсений и потрогал вонючую нижнююю бочку.

– Все прибрал, все багры, слеги и даже щепки соскреб на согрев души и сховал до последнего пришествия. Не ищи, – предупредил святой пройдоха. – Поройся лучше, вижу – есть срамные знаки. Чую, духом сладким смрадным несет с потайного кармана.

Арсений машинально сунул пальцы в карман куртки и с удивлением вытянул вместе с обратным билетом на электричку забытую пятерку сдачи и бабушкину фотографию.

– Ну, на, – протянул он монету кликуше, – раз на храм обираешь.

– Не зазорно, – возразил, отодвигаясь, бледный заразный человечек Харлампий. – Ты лучше думай хорошее, как я тебе помог смертельную инфекцию избежать, и как потом крупица храма, мною на моей могиле воздвижаху и освящаху, – будет и от тебя. Выйдешь – налево не ходи, песку в ботинки насыпешь, и направо не ходи – туда и электрички не любят сувать нос. А прямо – пути нет. Сам выбирай…Может со мной постоишь? Я тебя замом по земным вопросам оформлю…А что это у тебя за образ такой? – потянул заразный старушкину фотку.

– Знакомая одна, – не дав собеседнику толком взглянуть, убрал снимок Арсений.

Харлампий, птица Феликс вещая, стушевался, сжался, скукожился и совсем ссохся, мотнул и, как дурень, покивал головой. – Приходи еще, человеце, – просипел он. – Образа посмотрим, пальцами потрогаем. О тринадцатом ряде меня сыщешь. Второй в глубизну. Постой еще рядом, – попросил. – Замом оформлю. Тепло от тебя.

– Спасибо, – пробормотал Алексей Фомич и бросился мимо. – Хоть куда успеть бы.

– Это как водится, – просипел местный грешник, дергая щекой. – Все хотяху, ни один успеваху.

В жалком свете дальнего недобитого фонаря и вправду перед растерявшимся географом открылись два лаза в слудующем закоулке, для сохранности прикрытые серыми щитами старой гвоздеватой фанеры. " Черт с ним, с песком, – решил блуждающий искатель замысловатых встреч. – Хоть электричку встречу", – и отодвинул звонко взвизгнувший ржавыми гвоздями склизкий лист.

Но недолог и тут оказался путь. Через десяток-другой шагов он споткнулся о какую-то деревяшку и, чуть не распластавшись, рукой нащупал сухой голубиный помет в песке и шаткое ограждение старой песочницы. Брякнула гитарная струна, зажглись и замелькали огоньки папиросок, и Арсений увидел себя посреди песочницы, возле которой пацаненки и пацанки лет двенадцати с гаком кучковались сидя и стоя, по двое и по трое.