Меня убил скотина Пелл - Анатолий Гладилин

Когда-то, когда он был писателем, у Говорова сложился определенный стиль работы. Бурным финишем, работая ночами, он заканчивал книгу, и голова освобождалась. Да, начинались редакционные хлопоты, нервотрепка по пробиванию рукописи, ругань с редакторами, но внутренне Говоров отдыхал. На Радио этой передышки у него не было. За сегодняшней сделанной статьей неотвратимо маячила завтрашняя, и Говоров уже думал о ней.

Оставалось мечтать о последней корреспонденции, после которой он засядет за «нетленку», и будет писать о женщинах и рысаках, о великом искусителе и блаженном обманщике, о том, как летят гуси и как поезд шел, спотыкаясь на станциях.

Он ничего не хотел сообщать Шафранову о разговоре с Беатрис. Очередная интрига Лицемерной Крысы. Зачем нервировать парня? Но когда складывали журнал, в котором стоял материал Виктора Платоновича, посвященный Пастернаку, получился перебор на две минуты. Надо было что-то сокращать. Толя предложил выбросить пару абзацев из статьи Путаки.

Словно в шахматной партии, Говоров просчитал возможные комбинации. Дело было не в минутах, а в человеческих отношениях. Ведь он специально подобрал программы так, чтоб сокращение было необходимо. Говоров знал, что он хочет выбросить. Но инициатива не должна исходить от него, иначе Толя расскажет Вике, и тот обидится. Виктор Платонович — не просто друг Говорова, он его единственный союзник в литературном Париже. Обидеть Вику — значит толкнуть его в объятия к Самсонову. Сам же Вика сказал, что их контакты возобновились. Придется играть по-другому.

— Ты знаешь, на днях мне пришлось поставить Беатрис на место.

Говоров в красках передал всю сцену и охотно выслушал, что Шафранов думает по этому поводу. Конечно, Лицемерную Крысу давно пора повесить. Потом Говоров сказал, что, будь его воля, он бы вообще Петю Путаку не допускал к микрофону. Петя по третьему разу повторяет одни и те же темы. Исписался. Но связаны с ним договором, четыре передачи в месяц. Или мы их берем, или мы по французскому закону обязаны их оплачивать. Если Путаке платить, а его скрипты выбрасывать в корзину, в Гамбурге взвоют. Скрипт, что стоит в журнале, и так сильно сокращен. Еще раз его трогать — совсем ничего не останется от Путаки. Толя, ты, как режиссер, помозгуй, может, вырезать у Вики, мне все там нравится, однако надо найти эти проклятые две минуты.

Кажется, теперь Шафранов что-то понял. Но играть была его очередь.

— По-моему, Платоныч слишком круто расправился с теми, кто еще жив…

— Угу, — сказал Говоров.

— Столько времени прошло, люди изменились…

— Угу.

— Давай говорить объективно. «Владимирские проселки» Солоухина — хорошая книга.

— Угу. Но Солоухин — крепкий мужичок.

— А вот Сергей Антонов смертельно обидится. Конечно, влип он тогда. Но с тех пор… Вроде бы ни в чем не замешан… Если выбросить про Антонова — это примерно две с половиной минуты.

— Толя, я как-то был в сомнении, но раз ты такого мнения — давай режь.

Решение приняли совместно, теперь Толя не протреплется. Смутно вспомнилось какое-то застолье с Антоновым. Начали в ресторане Дома литераторов, потом куда-то поехали… Когда стало известно, что Говоров эмигрирует, Антонов дал ему почитать свою рукопись. Оказал доверие. Не побоялся.

В Париже Говоров не царь и не бог. Но если от него зависит что-то сделать по справедливости, он это сделает.

Кира не считала француженок красотками, совсем нет, и если она сама наведет марафет и не торопясь пройдет по улице, то к ней еще клеятся. Но чему она дико завидовала, так это их здоровью. В сорок лет шастают по городу энергичные и бодрые, как спортсменки-перворазрядницы, прыгают с электрички в метро, успевают не только на работе и дома, но и вечером в ресторане хвостом покрутить. Кире спуститься в метро — пытка, начинается сердцебиение и головокружение. Лекарств у нее столько, что впору хоть самой открывать аптеку. Полночи она мучается, глотает разную дрянь и поэтому лишь к приходу Дениса из школы с трудом продирает глаза. Хорошо, что Денис привык, подает ей в постель сок и кофе, и уж потом Кира встает разогревать Денису еду. И каждое утро что-то болит — то грудь, то голова, то ноги. Всевозможные анализы она сто раз делала, а врачи ничего понять не могут. Даже с давлением они не могут справиться, давление у нее скачет на ровном месте. Московская подруга ей написала: «Если сорокалетний человек просыпается и не чувствует никакой боли, значит, он уже умер». Для московской жизни это не шутка. В России вообще сорокалетним бабам пора на свалку: бесформенные, рыхлые тетки с букетом болезней. А во Франции в сорок лет впервые рожают и жизнь начинают заново. Но ведь Кира — московская девочка, и ее молодость — это водка, сигареты, аборты. Один аборт в советской больнице — без обезболивания! — любую заграничную бабу инвалидом сделает. Противозачаточные средства — вспомнить страшно — на уровне каменного века. Эксперимент шел в масштабах государства, цель — увеличить поголовье трудящихся. А вот потом, когда сама захочешь ребенка, тут-то страху и натерпишься. Кто из ее подруг смог родить потом? Андрею казалось, что она ничего не боится: может уйти из дома, может бросить работу, может спать с женатым мужиком, может ждать его неделями — авось заглянет спьяну… Писатель! Он, конечно, хорошо разбирается в истории, он сюжет здорово закрутит, но баб совсем не понимает. Когда он первый раз пытался развестись с Наташей, до суда дошло, но на суд Андрей не явился: не решился, пожалел Наташу. А Киру ему было не жалко, Киру побоку, поиграли с девочкой, и хватит? Как она сумела все это выдержать, не повеситься, да еще Андрея утешать, собирать его чайными ложками? Потом спрашивают: куда здоровье девалось?

Сейчас он ее пилит, мол, гоняешься за тряпками, вроде все у тебя есть… Вроде. Да юбка к кофте не подходит, сапоги — к юбке, пальто — к сапогам. Чтоб прилично быть одетой, тут большие деньги нужны. А мы в Москву переводы шлем. Для Москвы денег не жалко, но Андрей должен понять, что Кира обязана марку держать: вон сколько по улицам баб рыскает: подтянутых, энергичных и бодрых. Зазеваешься — уведут мужика. Пока Андрею не было стыдно выйти с Кирой на люди. Но в чем ей выйти, это же ее головная боль. Писатель, инженер человеческих душ! Он ей в Москве хоть одну тряпку купил, хоть одни колготки подарил? В голову не приходило. Духовной жизнью живем. Плюс постель. Почему же ей здесь не одеваться, если это возможно? Впрочем, она его не упрекает. Она его понимает. Самому Андрею всегда было плевать, во что он одет.

…Она заканчивала готовку на кухне, когда через окно услышала плач Дениса. Со скоростью и ловкостью кошки Кира выскочила во двор. Денис рыдал, держа в руках сплющенный мячик. Всего-то мяч проколол, а ей померещились бог знает какие ужасы!

— Папа вчера мне мяч купил, — отчаянно запричитал Денис, увидев Киру, — тридцать франков стоит. А я его слома-а-ал!

Кира обняла Дениса, прижала к себе. Но Денис не мог успокоиться:

— Мячик залетел на кусты и сломался… Все равно что выбросить тридцать франков в окошко.

Соседка, проходя по двору, улыбнулась. Наверно, это была трогательная сцена: кудрявый, вихрастый мальчик плачет, уткнувшись матери в живот. Бедный Дениска, подумала Кира, научился все-таки от отца считать…

— Ну давай я тоже поплачу. А-а-а! Так тебе легче? Мы сейчас пойдем в магазин и купим новый мяч. А папе ничего не скажем. Согласен? И нельзя по-русски говорить: «мяч сломался». Это французский оборот речи. Не играй около кустов. На них колючки. Любой мяч продырявят.

— Мы пойдем прямо сейчас? — всхлипывая, спросил Денис.

— Да, я только подымусь на секунду, выключу на кухне газ.

Денис поднял мокрую мордашку, и столько в его глазах было радости, что Кира сама чуть не заревела. И ей стало обидно, что Андрея нет с ними. Именно в такие минуты возникает контакт с ребенком, контакт и доверие на всю жизнь. Пропустит Андрей сына так же, как раньше пропустил Алену. Никогда у него не будет времени на детей. Потом спохватится, а Денис уже взрослый.

В магазине, кроме мяча, они покупали продукты, и Денис на ходу съел булочку с изюмом. Дома они увидели на диване чемоданчик Говорова. Значит, Андрей вернулся из бюро и отправился, по обыкновению, в длительную прогулку пешком. После работы он всегда гулял в одиночестве, чтобы снять напряжение дня и головную боль.

Андрей пришел к восьми, к последним известиям по телевидению. Полчаса новостей — святое дело, Денис знал, что отца нельзя трогать. После новостей, минут десять, Андрей задавал Денису скучные вопросы. Денис отнекивался, Кира морщилась: это называлось общением с ребенком, а ребенку спать пора. Андрей поцеловал Дениса в нос и отправился к себе в комнату — читать советские журналы. Кира уселась у телевизора смотреть фильм. Теперь она чувствовала себя в форме, теперь можно было бы пойти в гости или поехать в центр, прошвырнуться по Латинскому кварталу. Но Андрею все некогда — дела, дела…