Зона поражения - Александр Бородыня

— Ну… Не надо… — забубнил он, собственный голос звучал, будто издалека. — Прямо распяли меня… Что я вам, Иисус Христос?

Он почувствовал прикосновение иглы, кололи в левую руку.

— Глупости не говорите, больной! — сказала, вероятно, уколовшая его медсестра. — Помолчите пока!

— Шучу… Шучу!.. Если надо, можете хоть гвоздями прибить…

Загораживая собой чуть тлеющую гудящую лампу, над ним нависло женское лицо. Сквозь стерильную повязку, будто узкая рана, проступили ярко накрашенные губы.

— Сейчас будет немного больно. Потом вы заснете.

— Маску! — скомандовал кто-то властно. Вспыхнула лампа, вся сразу. Ослепила.

«Никого я не задавил. Соскочил на тротуар, но никого, кажется, не задавил… На мне крови нет!..» Наехала на лицо черная резиновая маска. В легкие под давлением протиснулся сладкий прохладный газ. Лампа толчками, как от поворотов многофазного переключателя, меркла перед глазами.

Чернота, жаркая, тряская чернота разлеталась вокруг, как ночная речная вода под ударами ладоней, и остывала, тормозила, устанавливалась. То ли удары собственного сердца, то ли оглушило, и это беззвучно захлебывается дизель под сиденьем. Нет, не дизель. Он ощутил себя лежащим на спине, но сразу ничего не вспомнил. Даже не попробовал вспомнить, тряска сходила на нет. Он прислушивался к наступающей снаружи тишине, поискал в ней ориентиры. Шелест металла, еле различимый хруст бумаги. Такой звук бывает, когда, выдернув нож из своей жертвы, обтирают газетой длинное лезвие.

«Порезали меня, что ли? Нет… Не похоже… — Осторожно овладев собственной правой рукой, он попробовал ощупать свое тело. Тело было горячим и волосатым. На животе пальцы нашли узкое твердое вздутие. — Все-таки порезали… Нарвался-таки на ножичек, пьянь!»

3

Окончательно очнувшись, он ощутил неудобство, бессознательно нащупал справа от себя рычаг, потянул за него. Открыл глаза. Изголовье мягко приподнялось. Женщина в белом халате шагнула к окну и распахнула занавески. У нее была узкая спина. На голове аккуратная белая шапочка. Рядом с правым ухом подрагивало рыжее колечко волос. Кроме нее, в палате никого не было. Палата была двухместной. Вторая койка рядом с окном пуста и застелена. Уголком вверх стоит подушка. На покрывале букет роз, увязанный в целлофан. Он еще раз надавил на рычаг. Хотелось курить.

— Сейчас что, день?

— Вечер! — сказала она, но он не поверил.

Зимний свет, идущий в окно, был такой яркий, что от него моментально устали и заслезились глаза, так бывало, когда гонишь машину по трассе часов пять без передыху. Спинка кровати больше не поднималась. Быстрые пальцы подобрали рыжее колечко под край шапочки. Среди зимнего света заблестела ввинченная в мочку уха маленькая золотая сережка.

— Я сутки, что ли, спал?

Сережка была в форме остроконечного треугольничка, и смотреть на нее сквозь слезы оказалось приятно. Чистый свет, медленный-медленный снег за стеклом. Максим Данилович сосредоточился на золотом треугольничке, как на каком-то дальнем ориентире. Так можно было, возвращаясь из загранки и приближаясь к Москве, сосредоточиться на серебряной невесомой искорке — Останкинской телебашне.

— Вы скоро умрете, — не поворачиваясь, сказала медсестра.

— Когда?

— Через неделю, максимум через три.

— А что со мной?

— У вас рак желудка.

Золотой треугольник расплылся и померк, он закрыл глаза. Почти ничего не почувствовал, когда она это сказала, только зазвучало в ушах собственное сердце.

— И что, нельзя ничего сделать? — ощутив во рту сухость, спросил он. — Прооперировать как-то?

— На этой стадии уже нельзя! Слишком запустили. — Но ведь не было никакой боли… Только немного тянуло последнее время… Я проходил медкомиссию. Если бы у меня был рак, они бы обнаружили это?

За стуком собственного сердца он ощутил ее шаги. Что-то звякнуло на столике. Скрипнула по стеклу пилочка, и со щелчком откололся верх от ампулы. Он хотел открыть глаза, но почему-то на этот раз испугался света.

— Простите, сестричка, а почему вы мне вот так, сразу в лоб выдали врачебную тайну? Вы вообще-то имеете право мне все это говорить?

— Нет, я не имею права. — Все же голос ее не был безразличным, он не был даже холодным, он был просто голосом сильно уставшего человека.

— Тогда зачем же вы? Или вы считаете, что лучше знать?

Она подошла и склонилась. Максим Данилович уловил запах ее духов. Такими же раньше, года еще три назад, пользовалась его жена. Потом он ощутил прикосновение медсестры. Сняв его пальцы с рычага, она согнула послушную руку и затянула выше локтя резиновый жгут.

— Я сейчас сделаю вам укол.

У нее оказалось такое же узкое, как и спина, бледное, почти треугольное лицо.

«Немолодое лицо, лет сорок пять, наверное, пятьдесят ей, — опасаясь собственных слез и осторожно прищуриваясь, определил он. — Морщинки замазаны, а губы, похоже, помадой совсем и не трогала, если только чуть-чуть».

— Как вас зовут?

— Давайте, я вам это завтра скажу?

— Почему завтра?

Укол иглы оказался легким, как комариный укус. Рыжее колечко опять выскочило из-под шапочки и задрожало. Лекарство, набранное в шприц, выглядело совершенно прозрачным. Ногти на руках у медсестры крепкие, коротко остриженные, покрыты розовым лаком и какие-то нестандартные металлические пуговицы на медицинском халате.

— Ключи? — неожиданно припомнив аварию и приподнимаясь на постели, сказал он. — Ключи от машины. Большая связка, там и от квартиры, и от шкафчика в гараже.

— Ключи?

Она улыбнулась даже. Глаза у нее, оказывается, были подведены дешевой тушью, они смотрели удивленно, даже ласково, но одновременно с тем эти глаза оставались тусклыми, живущими вполнакала. Она встряхнула головой. Золотой треугольничек в мочке уха растворился в выпавших из-под шапочки рыжих волосах.

— Они, наверное, в замке зажигания остались, или я их вынул? Если я их вынул, связка должна быть в левом кармане куртки. — Сильное снотворное, введенное в вену, подействовало почти моментально, язык его уже заплетался, голова сама опустилась на подушку. — В левом кармане посмотри, папиросы… — Засыпая, он умышленно называл ее на «ты». — У меня привычка такая, ключи всегда только в левый карман…

4

Завтрак стоял на столе. Большой алюминиевый поднос. Кофе пролился, и поднос был мокрым. Он был явно из больничной столовой. Рассмотрев его получше, Максим Данилович обнаружил небольшое клеймо. Только теперь, как следует разглядев выдавленные в белом металле буквы, он установил, где находится. Малый онкологический центр. Сколько прошло времени, не определить, за окном ночь. С высоты седьмого этажа, уж никак не ниже, хорошо просматривается огромный район. Новостройки глубоко утоплены в черноте. Ни звезд, ни луны, лишь фонари рваною оранжевой лентой изгибаются вдоль шоссе, да светятся окна тысяч квартир — разноцветные маленькие квадратики. Значит, еще не ночь, а всего лишь вечер. Но вечер какого дня? Сколько он проспал? Почему его привезли сюда? Почему его поместили в отдельную палату? Медсестра, сделавшая укол снотворного, сказала, что он через неделю умрет. У нее было очень усталое лицо, могла она перепутать? Цветы лежали на постели, теперь их поставили в вазу, откуда такая трогательная забота о шофере-алкоголике, чуть не раздавившем целую троллейбусную остановку? Поднос был из больничной столовой, но то, что стояло на подносе, к больничной столовой не могло иметь никакого отношения.

Прежде чем осторожно откинуть одеяло и сесть на кровати, он долго ощупывал свое тело. Он хорошо выспался, и очень хотелось встать. Под рукой справа была небольшая белая панель. На панели три кнопки: «Вызов Дежурного», «Радио», «Кислород». Он даже потянулся к кнопке «Вызов дежурного», но вдруг, припомнив накрашенные усталые глаза медсестры, отдернул руку. Большое затвердение располагалось слева от паха. Пальцами нащупал его. Надавил. Не больно. Надавил посильнее, слегка потянуло. Нажав на рычаг, Максим Данилович уже из сидячего положения развернулся и спустил ноги на теплый пол. Пол был застлан ковром.

Кутаясь в одеяло — никакой одежды в палате не нашлось, а в постели он, оказывается, лежал совершенно голый, — сделал несколько пробных шагов. Чуть закружилась голова, но боли никакой. Много лет назад, пережив операцию, он пытался сопоставить нынешние свои ощущения с тем, что испытал в военном госпитале, когда у него из желудка извлекли пулю. Новый шрам был почти такой же, и ощущения были близкими, с той лишь разницей, что подобные ощущения он испытывал лишь на деся-тый-двенадцатый день после операции, а до того просто не смог бы оторваться от кровати. Выглянув в окно, он, осторожно ступая, пересек палату и потянул дверную ручку. Никакого результата, дверь была закрыта на ключ.