33 способа превращения воды в лекарство - Рушель Блаво

Белоусов решает отколоться от нас

Когда по прошествии часа я спустился в холл горного отеля, то среди собравшихся не увидел Белоусова, который обыкновенно не только не опаздывал, но всегда приходил на встречи гораздо раньше назначенного срока. Недоумевали и Мессинг с Петровичем, успевшие за годы знакомства изучить привычки нашего друга-долгожителя. Мы расположились в плетеных стульях и стали ждать. Наконец на лестнице показался силуэт Белоусова. Но что это? Александр Федорович в немыслимой расцветки обломовском халате и своем любимом малиновом колпаке, который он надевал в последние годы только в домашней обстановке. И вещей при нем не было никаких! А на ногах – тапочки с помпончиками! Чушь какая-то… Он остается здесь?

– Друзья мои, – пряча взгляд, произнес Белоусов, – вот только собрался в путь, как стало мне нехорошо… В моем возрасте, знаете ли… Давление… Головокружение… Сердцебиение…

Никогда еще не слышал я, чтобы Александр Федорович так мямлил. Что произошло? Он не идет с нами? Бросает нас? Вот тебе раз!..

– К сожалению, дорогие мои, – продолжал Белоусов, – не могу составить вам компанию, поскольку в таком состоянии не могу быть полезен, а буду только обузой. Давление, знаете ли… Сердцебиение…

Тем временем Ахвана заговорил. И из трубки Петровича мы услышали:

– Да этот человек здоровее всех нас вместе взятых! Он не болен! Я умею распознавать недуги и здесь не вижу никаких отклонений от нормы.

Думаю, что брахман тогда сказал то, о чем думали мы все, но как-то стеснялись высказать вслух, боясь обидеть Белоусова. Впрочем, на слова Ахваны Александр Федорович не обиделся, а только покраснел, опустил голову, направив взгляд на помпончики тапок, от чего кисточка малинового колпака грустно свесилась перед самым носом ученого, сливаясь с цветом всего его лица.

– Да, – только и сказал сначала Александр Федорович. Но потом, помолчав, продолжил, – я не болен, я солгал вам, простите…

Сейчас Белоусов был похож на нерадивого школьника, который прогулял урок, придумал нелепую и якобы уважительную причину пропуска, но был выведен на чистую воду педагогом и теперь готовился провалиться от стыда сквозь землю. Мы укоризненно смотрели на лгуна и ждали дальнейших объяснений, которые очень скоро последовали:

– Я это… того… Это не давление… не головокружение… Я ночью, пока ждал от Насти письма, тут вот прогуливался по аллее… это… прогуливался… звезды тут… Луна вот… И мы встретились с ней…

– С кем – с ней? – Мессинг ненавидел пауз в чужой речи, а потому перебил Белоусова, если можно, конечно, назвать этим словом – «перебил» – попытку поторопить хоть чуть речь нашего друга.

– Я встретил ее! – продолжал Белоусов. – О, в свете луны она была так прекрасна! Так божественна!

– Кого – ее? – опять не выдержал Мессинг.

– Волшебную индианку, – только и сказал Александр Федорович и без сил присел в плетеное кресло.

– Только этого нам не хватало, – проворчал Петрович. – И что теперь делать? Идти без Белоусова? Втроем, ну, то есть вчетвером, с этим?

– А есть варианты? – вопросом на вопрос ответил Мессинг.

Да, вариантов, как кажется, действительно, не было. В таком своем состоянии наш новоиспеченный Казанова стал бы для всех обузой – он ежеминутно страдал бы от своей любви, от разлуки. И дело тогда действительно дошло бы до сердцебиения и головокружения. Пусть уж остается…

– Я, друзья, – вдруг неожиданно снова заговорил наш Дон Жуан, – сам от себя не ждал такого пыла. Ведь я, согласитесь, не мальчик…

– Да уж, – скептически пробурчал Петрович.

– Да, друзья, не мальчик. Но, простите, муж! – Белоусов все более воодушевлялся в своей патетике влюбленного. – Нынче вечером моя Коломба будет ждать меня у старого фонтана в глубине парка!

Вот ведь, Коломба… И почему Коломба? Имя, прямо скажем, не самое индийское. Нашел тоже время для любовных свиданий у фонтана…

– Хорошо, – примирительным тоном проговорил Мессинг, – оставайтесь, Александр Федорович, со своей Коломбой, а мы пойдем навстречу приключениям.

Белоусов обиженно надул губы – было видно, что ему тоже хочется навстречу приключениям.

– Пусть остается, – категорично сказал Петрович. – Справимся и без вас.

Последняя фраза Петровича, казалось, еще больше обидела Белоусова. И, потупясь, Александр Федорович стал подниматься по лестнице. Мы же стояли внизу и смотрели, как его немыслимый халат и малиновый колпак скрываются за поворотом. Однако когда мы уже собирались выйти наружу, Белоусов окликнул нас:

– Друзья! Удачи! И простите меня, но иначе я поступить не мог…

– Бог простит, – пробурчал Петрович.

Мессинг же успокоил пожилого Ромео:

– Мы не сердимся, Александр Федорович, а даже немного завидуем вам. Пусть все у вас будет хорошо!

Часть 3 Неделя постижения философии воды

День первый

О названиях научных монографий…

Поначалу восхождение не было трудным, что даже позволило Мессингу продолжить начатый пару недель назад спор о специфике заглавий научных книг.

– Дорогой Рушель, – поднимаясь по горной тропе, проговорил Мишель, – категорически, коллега, не соглашусь с вами относительно того, что вы сказали тогда по поводу названия монографии профессора Сидоровского. Помните?

Я, признаться, не помнил, что именно тогда сказал, равно как не помнил и самого этого названия, но все же кивнул, надеясь погасить этим пыл моего друга. Однако я ошибался.

– Категорически! – продолжал настаивать Мишель. – Разве мог ученый с мировым именем, крупнейший, не побоюсь этого слова, специалист по истории западноевропейского Ренессанса озаглавить свой труд этими двумя словами? И вам еще это кажется удачным!

Как я ни силился, вспомнить этих двух слов не мог, а потому смиренно ждал, не скажет ли Мессинг заглавие книги Сидоровского сам. И ожидание мое было вознаграждено – после непродолжительной паузы Мишель изрек:

– «Пояс Венеры»… И вам это нравится? Только подумайте! Ведь это научное издание. Разве пристало так называть ученые монографии?

Наконец я вспомнил, о чем идет речь, а потому не нашел ничего лучшего, как привести возражение, которое уже испробовал в нашем прошлом споре:

– Но ведь, Мишель, там в книге Сидоровского есть подзаголовок, по которому все понятно: «Представления о нравственности во флорентийском изобразительном искусстве XIV–XV веков». По-моему, очень все удачно: заглавие привлечет массового читателя, которому, кстати говоря, знакомство с книгой Сидоровского не повредит, а подзаголовок заставит купить эту монографию специалиста…

– Постойте, – не дал мне договорить Мессинг, – эту же мысль вы высказывали в прошлый раз. Нет ли в вашем запасе каких-нибудь свежих доказательств? – и, не дав мне ответить, он продолжил:

– Я еще смею напомнить вам, коллега, что в тот раз вы пытались, правда, безуспешно, оспорить качество заглавия монографии академика Плохотнюка…

«Бог мой, вспомнить бы еще это название… Уж лучше молча подожду, пока мой разошедшийся не на шутку друг сам его не озвучит».

И опять Мишель не заставил себя ждать. Куда только делось его великое искусство паузы? Вот что значит пыл спора.

– Напомню, дорогой Рушель, что книга академика Плохотнюка называется простенько и со вкусом: «Критерии степеней оснащенности боевых укреплений портов южных морей в первые годы XX века». Ну как вам?

– Знаете, Мишель, – спор начал меня увлекать, – что монографии вашего любимого Плохотнюка не помешало какое-нибудь кричащее заглавие типа «Непреступные твердыни», а уж эту сложную конструкцию можно было упрятать в подзаголовок. Да ни один человек в здравом уме и светлой памяти никогда не купит книжку с названием «Критерии степеней…» чего-то там, не помню уже.

Тут Мессинг сильно нахмурился, и я понял, что высказался несколько опрометчиво. Мишель, конечно же, купил монографию Плохотнюка и уж никак не относил себя к людям в не здравом уме и в не светлой памяти. Кажется, мне придется извиниться. Но ведь я не могу признать правоту Мессинга относительно заглавий научных книг! У меня совсем другая точка зрения, нежели у моего друга, а потому… Мишель прервал мою рефлексию:

– Перед нами, коллега, научная, не побоюсь этого слова, книга, посему и заглавие у ней должно быть научным, а не, извините, попсовым. И нечего науку прятать в подзаголовки. Наука должна смотреть на нас с обложек книг крупным петитом…

Тут уж я не мог не прервать своего друга:

– Дорогой Мишель, «крупный петит» – это оксюморон. Петитом в полиграфии называют мелкий шрифт…

– Можно подумать, я этого не знаю, – Мессинг распалялся все больше. – По-вашему, я забыл французский язык?

Спор с каждой минутой становился острее, поэтому я решил сменить тему разговора. Но пока я думал о новом объекте для полемики с Мессингом, который чинно держал паузу, до нас донесся голос Петровича и искаженная Колькиным телефоном речь брахмана Ахваны. Переглянувшись, мы с Мессингом ускорили шаг, чтобы нагнать наших спутников и услышать, о чем они говорят.