Прохладное небо осени - Валерия Перуанская

Генка Денисов на том всем памятном собрании молчал. Он молчал час или два. Он был бледен, он был, казалось, безумен. Инесса помнит, как ей было его жалко – даже еще больше, чем Нину, которая (думалось иногда, грешным делом) упрямилась без нужды, ведь ничего изменить или поправить своим упрямством она не могла, только себе вредила. Да, и такое думалось, что ж теперь поделаешь. И когда все устали, ничего не решив, потому что невозможно было исключить Нину из комсомола и невозможно в нем оставить, поднялся Генка Денисов...

В общем-то он мог и помолчать. За это его никто бы не осудил, даже Галя не осудила бы, она все-таки была человеком и просто-напросто ревностно исполняла свой долг, как она его понимала. Но Геннадий не стал молчать. И возможно, потому, что сам он был отчасти страдательным лицом и боль его явственно ощущалась всеми, осудительная его речь подействовала как-то особенно. То, чего никак не могла достичь Галя, Геннадию в какой-то мере удалось. Большинством в один голос Нину исключили. И она, ни на кого не глядя и не давая слезам вытечь из переполненных ими глаз, сказала:

– Все равно, я знаю. Папа не виноват. А вам еще будет стыдно передо мной.

Стыдно было уже. Если не всем, то почти всем. Геннадию, наверно, тоже было стыдно, потому что, хотя всего одна четверть оставалась до выпускных экзаменов, он перешел в другую школу, ближе к дому.

– Сто раз – не скажу, но уж два или три раза могла превосходно выйти замуж, – говорила Нина Инессе, когда, выйдя от Лильки, они всей компанией шли по улице, Нина и Инесса немного в стороне. – И хотелось мне, очень хотелось, что мне от тебя таиться? Но первый раз побоялась: Генка дал мне хороший урок, что уж там говорить. Знаешь, как страшно: любят тебя, любят, добиваются, никого нет лучше, чем ты, а потом вдруг узнают про отца – и приходится человеку выкручиваться, юлить, притворяться, что не из-за этого разлюбил, не из-за этого стала не нужна. Я испугалась. Хотела, чтоб человек тот навсегда остался для меня самым благородным и мужественным.

– И не пожелала испытывать его благородство и мужество? – усмехнулась Инесса.

Нина твердо посмотрела на нее:

– Не пожелала. Дура?

– Возможно, – неуверенно сказала Инесса. – Во всяком случае, у тебя был верный шанс иметь истинного друга. Или никого не потерять.

– Это уже наша нынешняя мудрость, – невесело заметила Нина. – Когда мы жизнь прожили. Разобрались кое в чем. А что понимали девчонки?.. Когда мы с тем человеком встретились, жениться собрались, я об отце знала не больше, чем в тридцать девятом...

...Я бы Андрею не побоялась рассказать, если бы у меня такое, как у Нины, стряслось. Он верный, Андрюша. Вот и подумала о нем с нежностью. Когда бок о бок – двадцать лет, нежности поубавляется, что уж там. А она, оказывается, лежит себе припрятанная. Зашевелилась. А всего-то и понадобилось – двое суток и шестьсот пятьдесят километров разлуки.

–...Во второй раз, – услышала она Нину, – комната была одна, наша с Томочкой, куда в нее мужика? – Она сказала почти грубо, Инесса еще раз подивилась, до чего она стала другой, Нина. И все равно угадывалось: внешнее, наносное это. Может, на фронте выработанное, самозащитное. Легко ли ей было, бывшей «тургеневской девушке», приспособиться?..

– А не трудно одной?

– Почему – одной? На мой век мужиков хватит. Томку вырастила, могу пожить в свое удовольствие. Не согласна?

– А когда состаришься?

– Фу, – сказала Нина. – Не могу себе этого представить. Я, Нина Озолина, старуха!.. Может быть, я до этого не доживу? – сказала она с надеждой. – А если и доживу, буду нянчить Томкиных внуков. Внуки лучше, чем дети. Дети отнимают лучшие годы жизни, а внуки скрашивают старость. Вот так.

Впереди шагала Лилька – они с Димкой Проскуриным, тоже врачом, рентгенологом, обсуждали какие-то медицинские проблемы. Лилька слегка захмелела, и ей не давали покою проблемы: сперва проблемы вырастающих детей и выходящих замуж дочерей, потом Инесса краем уха слышала какой-то спор о больших и малых городах, а сейчас разговор шел о безобразном штатном расписании в больницах и о профессиональном призвании медика: как уловила Инесса, Лилька все еще не была спокойна за вчерашнюю больную.

На голове у Лильки берет довоенного образца, и носит она его на пышных своих кудрях точно так же, как носила и в шестом и в десятом классах, – набекрень, небрежно, не заглядывая даже в зеркало, когда надевает. И пальто чересчур длинное. Пальто необходимо подкоротить, решила Инесса. Всю жизнь Лильке было некогда подумать о себе. Даже посмотреть на себя со стороны, кажется, некогда. Или теперь уже не ощущает необходимости? Слишком долго наступал момент, когда появилась возможность?..

– Лилька, я приду в субботу и подкорочу тебе пальто, – сказала Инесса. – И все твои платья.

– Подкорачивай, – без малейшего колебания согласилась Лилька. Она обернулась к Инессе, обеими руками приподняла полы и задрала их выше колен. Вид у нее был легкомысленный, все остановились, потешаясь. – Подойдет? Ладно, буду модной дамой. Действительно, пожалуй, пора. Если отрезанные полы решают вопрос.

– И шляпу тебе купим, – смеясь объявила Инесса.

– И шляпу купим. – Лилька попыталась тут же из берета сделать подобие шляпы. – Я давно мечтаю о шляпе, – дурачилась она. – Даже не знаю, о чем я еще сильнее мечтаю... – И, решив, что с вопросом о ее нарядах покончено, опять ушла вперед с Проскуриным, продолжать серьезный разговор, но поначалу никак не могла пойти своей обычной походкой, а все как-то приплясывала, как будто у нее юбка уже короткая и на голове шляпа.

Лежа в постели у себя в номере, Инесса опять увидела Лильку и фыркнула в одеяло – так это было смешно.

А всерьез подумать, это же только так, если потешаться, – смешно. Лилька прожила жизнь больше как мужчина, нежели женщина, плюс рожала детей. И не одна Лилька. Девчонками мы не считали возможным отстать в мужественности и самостоятельности от мальчишек – и получили то, что хотели. Да и что сталось бы с Лилькой, с Ниной, вздумай они что-то когда-то переложить на чужие плечи? А Варвара? Господи, Варвара. Этой не только на себя хватало, а на весь белый свет тоже.

Нынешние девочки хотят быть женственными, это так понятно. Они хотят быть слабее мужчин. Слабее своих родителей. И им будет трудней, потому что все равно придется стать мужественными. Такой для женщины век...

Инесса погасила свет и закрыла глаза. В темноте поплыли какие-то оранжевые, красные, синие круги и спирали, а среди них – лица, улыбки, жесты; чьи-то слова в ушах, чей-то смех. Как в живую воду окунулась, двадцать пять лет с себя скинула. И все на ее глазах – так и молодели, молодели, а когда, проводив Инессу, толпились подле «Октябрьской», то никого уже и не было старше девятнадцати. Сквозь наваливающийся сон Инесса улыбнулась этим своим мыслям... Теперь долго не увидимся. Опять годы. А с некоторыми, возможно, никогда. Пожили вместе несколько часов, каждый как бы отклонился ради этого с линии жизни и опять вернулся в ту точку, которую оставил в шесть часов вечера. В шесть оставил, в час вернулся. И опять в себя попрятали: знакомые лица, голоса, интонации...

8

Токареву она позвонила вчера же, утром. Сказала, что, видимо, командировку придется продлить, и объяснила почему.

Она говорила как могла спокойно – информировала. Но Токарев все равно забеспокоился, стал настаивать, чтобы пошла к главному инженеру, о котором Инесса уже знала, что он, хоть и никуда не уехал, решать все равно ничего не будет, потому что не любит и не умеет решать, и ни для кого в институте это не секрет; наверно, у него есть какие-то другие ценные качества, благодаря которым он, несмотря на этот недостаток, занимает высокую должность главного инженера. Но даже если бы он умел и любил решать, то не мог бы этого сделать, потому что от его желания, хотения пойти навстречу московским коллегам в данном случае мало еще что зависело: единолично он все равно не вправе браться что-то решать. Как такого элементарного не понять? – сердилась на Токарева Инесса. Кажется, ее же считает еще виноватой, что Полосухин уехал, когда он ему нужен здесь. Неудовольствие Токарева отчетливо передавалось по телефонному проводу из далекой Москвы, и Инесса пообещала:

– Хорошо, я сегодня с ним поговорю. Воображает, что-то, что срочно необходимо ему, должно заставить всех торопиться. У всех свои планы, все заняты тем, чему подходят сроки и от чего зависят разные показатели и квартальные премии, и решительно все этому подчинено. Усилия всех: от научных работников, инженеров, руководства до программистов, копировальщиц, машинисток; никому нет дела до того, чего нет в плане и чему не определены сроки. Чего от них никто не требует.

Но, как пообещала, к главному инженеру Гольдину пошла. Решать не будет, но можно попробовать склонить его на свою сторону, чтобы, когда наступит время обсуждения и решения, он ее поддержал.