Прохладное небо осени - Валерия Перуанская

В доме было пусто и темно, но они почему-то старались не шуметь и, сердясь на скрипящие половицы, дошли до комнаты и тихо, тайно затворили за собой дверь. Перед незашторенным окном во мгле осеннего вечера под ветром качались и царапались в стекло ветки липы. Инесса быстро пересекла комнату и спустила штору. Володя в кромешной тьме двинулся ей навстречу, она наткнулась на него и сразу вошла в его объятие. Вошла как с холода в тепло, как с жары в прохладную воду, как с шумной дороги – в тихий, травой и листьями пахнущий лес... Она замерла, желая лучше вместиться в его руки и подольше остаться в них. Он дышал ей в самую макушку, тепло и знакомо дышал, потом прижался губами к ее волосам и целовал, целовал, а она подставляла ему лицо, глаза, шею...

Совершенно неважно было сейчас, как раньше, в той жизни, складывались их отношения. Еще час назад Инессе казалось, что от той жизни у нее ничего не осталось. И вот – Володя. Он один вместил в себя все – она сразу не стала одинока, бесприютна, никем не любима и никому не нужна. И ведь вот еще что: в той жизни было много людей – друзей, знакомых. Но с тех пор как она начала поправляться после воспаления легких и часами лежала без движения, без сна, круг этот в мыслях очень сузился. Из него сами собой выпали разные подружки и приятели, и студент из киноинженерного, и корреспондент киевского радио. В нем остались: мама, папа, бабушка, Лилька и Володя. Мамы уже не было, об остальных – неизвестно. Она не знала о них, как и они о ней. И только молила: пусть они останутся живы, пусть уцелеют, пусть, пусть, пусть... Господи, пусть!..

...Она сказала «нет» в самую последнюю минуту. Отчего, зачем она сказала это «нет», когда все в ней говорило другое? Она не могла объяснить себе тогда, а сейчас было бы смешно выяснять. Тогда она же любила его, она же не сомневалась в этом! Она любила его, и он поверил ей. Так легко и так радостно поверил! Она видела над собой мерцающие в почти полной темноте глаза и переполнялась его счастьем. Она дала волю его бережно ласкающим ладоням, его губам, она почти истаяла под ними и вдруг, в самую последнюю секунду, сказала «нет». Он не поверил. Он долго не хотел, не мог поверить, он, как всегда, был терпелив с ней... Потом встал, подошел к своей висящей на гвоздике плащ-накидке, вытащил папиросу и закурил. В темноте только этот огонек и жил. Она тоже встала, постелила ему на хозяйкиной кровати.

– Спасибо, – сказал он. Лег на кровать и снова закурил.

Далеко, на Ленинградском шоссе, заскрежетали по рельсам первые трамваи, когда Инесса услышала, что он заснул. Тогда и накрыла его одеялом. До этой минуты она все еще ждала, что он еще раз подойдет к ней и все будет иначе. Но он не подошел и даже в конце концов уснул: перед этим он не спал двое суток. И она под утро задремала. Когда из-за оттопырившейся шторы выглянул серый октябрьский рассвет, она испуганно проснулась, всполошенно подняла голову и заглянула через стол на хозяйкину кровать. Ушел. Конечно, ушел. Она пошарила глазами по столу, ища записку – пусть даже ругательную, но хоть какое-нибудь от него слово, – клеенка холодно и насмешливо поблескивала своей пустой поверхностью, ничего на ней не было, кроме банки из-под консервов с фитильком, плавающим в керосине. Инесса уронила голову обратно на подушку. Она даже не спросила, где на «Соколе» это его общежитие, база, куда он приехал на один день, чтобы сегодня опять уехать. «На фронт?» – спросила она его вчера. «Дальше», – сказал он и улыбнулся, увидев ее недоумение. Ни о чем не расспросила, ничего не узнала! И вообще – дура, кретинка, идиотка. Ханжа. Синий чулок... И тут она услыхала стук топора во дворе и сразу же увидела пятнистую плащ-накидку, висящую на гвозде. Она вскочила и выбежала на черное крыльцо.

Володя колол дрова. В гимнастерке без ремня. Махал и махал топором, и от чурки во все стороны бойко отлетали поленья. Вчера она успела (когда?!) обмолвиться, что кончились наколотые дрова. Кажется, когда в коридоре споткнулись об остатки поленницы.

Он долго не чувствовал, что она смотрит на него. Но когда остановился передохнуть и отереть пот со лба, увидел наконец. Она ждала, что сейчас оживление, вызванное приятной ему и веселой работой, сойдет с его лица, он нахмурится и опять отвернется. Но он глядел на нее ласково, словно любуясь (и чем любоваться? – накинула на халат какой-то старый хозяйкин лапсердак, сунула ноги в галоши – она же так спешила!), – он никогда не помнил ей зла и не уставал прощать ее.

Она повернулась и пошла на кухню. Разжигала керосинку, наливала воду в чайник, и слезы беззвучно катились по щекам. А она думала, что разучилась плакать, что уже выплакала все слезы.

– Чего ты, дурешка? – спросил он, заглядывая в ее запухшие глаза. Он наколол целую кучу дров и вернулся в дом.

– Кретинка я, – сказала она, и он понял. Он всегда ее понимал, как бы неясно она ни высказывалась.

– Есть немножко, – смеясь согласился он, и ее лицо тоже покривила жалкая улыбка. – Ничего, – сказал он. – Ничего, Инночка. Все у нас с тобой еще будет. Теперь-то я точно знаю. Или я самоуверенный балбес?

– Нет, – сказала Инесса. – Ты самый замечательный человек на свете.

За окном заскреблись на деревянных ступеньках шаги. Пришла с работы хозяйка. Володя взглянул на часы:

– Не миновать бы мне губы, если бы в три часа самолет не отлетал.

Писать он не обещал – не ходит туда почта, где он будет. Но обещал приехать. Через месяц, может быть. А уж через два – точно.

Вот – до сих пор едет.

Все в их жизни могло сложиться иначе, если бы в ту ночь он поверил ей до конца. Не поверил. Не поверил, что, если был не очень-то нужен раньше, будет нужен без обеих ног. Он подорвался на мине через несколько дней. Инесса узнала об этом через несколько лет. Она была замужем, у нее была Катька, она жила счастливой семейной жизнью...

Не было у нее более тягостного на совести, чем Володя... Как хорошо, что он в Ленинграде, что у него – жена, сын... Когда же он женился, если сын в десятом классе?..

7

– У меня, ребята, – сказала Дюймовочка, – сохранился список нашего десятого-второго. Взносы на Красный Крест собирала или на что-нибудь другое. Но – факт: полный список. Недавно в старых тетрадках раскопала. Так вот – одной трети нет. Кто на фронте, кто в блокаду. Двое – исключение: Клава Семина – от туберкулеза в сорок шестом и Виталька – в авиационной катастрофе. В Сочи отдыхать летел.

Дюймовочка сообщила это, и все в ответ молчали. Потом Гриша Неделин проговорил:

– В судьбе десятого-второго судьба поколения. И первая половина двадцатого столетия. Человек не подозревает, до какой степени он мало зависит от себя и как барахтается в руках своего времени.

– Ты утверждаешь... – заспорил с Гришей Виктор Потрошков.

И опять изнакуренной, наполненной людьми – бывшими одноклассниками – комнаты ушла тишина, вернулся прерванный Дюймовочкой веселый гвалт.

...Гриша Корниенко, Инессин сослуживец, как-то рассказал, что встретил школьного товарища спустя пятнадцать лет и ничего приятного в этой встрече не оказалось – одна неловкость. Чужие люди. Общая парта в далекие годы оказалась слабым связующим звеном. Коротко ответили на вопросы – кто где, чем занимается – и ответы тотчас же, как разошлись, забыли, как тотчас забывают содержание анкеты того, кого заранее не собираются брать на работу.

Поэтому Инесса, не признаваясь даже самой себе, с тревогой ждала сегодняшней встречи.

Но ничего похожего не произошло. У каждого в жизни есть люди, которые прочно входят в его биографию. Далекие друзья. Погибшие товарищи. Похороненная кем-то чужим на Пискаревском кладбище мать. Они с тобой и в тебе, пока ты сам жив.

Инесса видела: не одна она ощущала это сегодня, здесь.

Она пришла раньше всех, почти одновременно с Лилькой. Та примчалась с работы и спешно мешала на кухне какие-то салаты и паштеты, вдвоем они управились быстро. Лилька, как выяснилось, ночью почти не спала – «подготовить» мужа не сумела, и, когда, нагулявшись, в первом часу ночи явилась домой Оля, отец был уже весь не в себе. Лилька испугалась, как бы не прибил дочку, хотя никогда детей пальцем не тронул.

– Понимаешь, – рассказывала Лилька, нарезая кубиками соленый огурец, – он ее, Олю, как-то ненормально даже любит. Его бы воля, он ее замуж не только бы сейчас, никогда не отдал, лишь бы не отпускать от себя. Эгоистическая родительская любовь. Обычно такие переживания у матерей единственных сыновей – им-то уж и подавно кажется, что совершенно незачем сыну жениться, уходить от них к какой-то чужой женщине. Сын старой девкой не останется... А ведь дочке можно жизнь поломать, если женихов выбирать по своему вкусу и свои сроки назначать.

– Миша этот – неплохой, похоже, мальчик, – сказала Инесса, чтоб поддержать Лилькин дух.

– Очень даже хороший мальчик, но нашему Константину Васильевичу принца подай – мало, Иннокентия Смоктуновского – тоже маловато, вот насчет космонавта – не знаю, не выяснила.