Гордиев узел - Бернхард Шлинк

Георг неутомимо осыпал ее упреками. Но даже нелепейшие обвинения не могли ее вернуть. Когда нас покидают, мы ищем спасения в обвинениях — чтобы те, кто нас бросил, оправдывались и извинялись и тем самым были с нами. В этом смысле мы всерьез воспринимаем свои обвинения, но вообще готовы на любой вид амнистии. Георг и сам это знал.

Он пытался проявлять благоразумие. «Боль разлуки — это фантомная боль, — говорил он себе. — Как может болеть то, чего уже нет?» Но на каждом шагу по малейшему поводу он получал неопровержимые доказательства того, что фантомная боль не просто фантом, что как боль этот фантом очень даже реален. Например, он сидел в ресторане, хорошо поужинав или пообедав, курил, потягивая кальвадос, и вдруг перед его мысленным взором появлялась она, прямо напротив. Удовлетворенно вздохнув и откинувшись на спинку стула, она поглаживала живот. Ему этот жест всегда был неприятен. Но как больно становилось при виде этой воображаемой картины! Или он находил в раковине умывальника каштановый волос, и на него обрушивался водопад прекрасных и дорогих воспоминаний, хотя обычно ее волосы в раковине его немного раздражали, к тому же этот волос вообще мог принадлежать кому угодно.

Он пытался лечиться циничными сентенциями, которые казались ему остроумными или хотя бы занятными. Роман нельзя завершить расставанием. Его нужно продолжить и вплести в полотно своей биографии или забыть. Забвение есть свалка жизни. Пожалуйте на свалку, мадемуазель Франсуаза!

Но это ничего не меняло — он по-прежнему тосковал по ней. Когда просыпался, когда садился завтракать, когда возился в огороде и почти физически ощущал спиной пустоту дома — каждому знакомо это чувство. Делать ему, в сущности, было нечего. Он проживал последние деньги. Как жить дальше, он не знал и не в состоянии был даже думать об этом. Часто он по полдня просиживал в кресле-качалке, глядя невидящим взором на деревья.

19

В сентябре Георга навестил старый друг из Гейдельберга. В первый вечер времени на общение было не много, и они только за полночь растопили камин и откупорили бутылку вина.

— Хочешь, расскажу одну сумасшедшую историю? — спросил Георг и поведал обо всем, что с ним приключилось.

— Я тогда видел Франсуазу всего несколько минут, после твоего праздника. У тебя есть ее фотографии?

— Фотографировал-то я ее много, но либо она сама забрала все фотографии, либо они пропали во время обыска. Одна у меня, правда, осталась…

Георг встал и принес снимок. Франсуаза читала, сидя на тахте в своей квартире, и глаза ее были опущены.

— Вот теперь вспомнил, — сказал друг. — А что это за картина у нее на стене?

— Это церковь в Варшаве, в которой венчались ее родители.

Через некоторое время друг еще раз попросил показать фотографию. Георг протянул ее ему и пояснил:

— Неудачный снимок. Она не любила фотографироваться, поэтому я часто щелкал ее незаметно. Но некоторые фото все же…

— Это не Варшава, — перебил его друг. — Я знаю эту церковь. Сейчас, может быть, даже вспомню название… Она находится в Нью-Йорке.

Георг удивленно посмотрел на него:

— В Нью-Йорке?.. При чем тут Нью-Йорк?

— Не знаю. Я знаю одно: это Нью-Йорк, собор, который еще недостроен. Сент-Джон… Святой Иоанн, точно. Огромная махина. По-моему, самая большая церковь после собора Святого Петра.

— Нью-Йорк… — задумчиво повторил Георг, недоверчиво покачав головой.

В следующие дни он то и дело заводил об этом речь:

— Нет, ты действительно уверен, что эта церковь на картине и в самом деле находится в Нью-Йорке?

— Повторяю: я, конечно, не исключаю, что точно такая же церковь есть и в Варшаве. В Висбадене, например, есть церковь, построенная по проекту Шинкеля. Главный архитектор города купил чертежи в Берлине и построил по ним копию. И кажется, точно такая же церковь стоит где-то в Берлине или под Берлином. Но в данном случае мне трудно себе такое представить, американцы скорее взяли бы в качестве образца Шартр, чем Варшаву, а полякам строить по американским образцам — сам понимаешь…

В последний вечер Георг спросил друга, не может ли он позвонить своим друзьям в Нью-Йорке и попросить их приютить его на несколько дней.

— Попробую.

— Сделаешь?

— Прямо сейчас?

— Я сегодня утром был в бюро путешествий. Лечу через неделю из Брюсселя.

— И надолго?

— Пока не найду ее.

— Ты понимаешь, что Нью-Йорк — это не Кюкюрон? — Друг наморщил лоб.

— Понимаю. Я даже понимаю, что Франсуазы там вообще может не оказаться. Но зачем ей понадобилось врать про эту картину?

— Мы же не знаем, откуда у нее эта картина. Может, она и сама не знала, что это за церковь.

Георг раздраженно посмотрел на него:

— Ты, наверное, успел заметить, как я тут живу в последнее время. Что мне тут торчать? Уж лучше я возьму свои последние пару тысяч и… Не знаю пока, как я ее буду искать, но что-нибудь придумаю.

Когда друг уехал, Георг начал освобождаться от своего хозяйства. Он продал все, что можно было продать, а то, что никому не было нужно и не помещалось в машину, выбросил.

Через неделю он сдал ключ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Георг выехал после обеда, ближе к вечеру, и ехал всю ночь. У Бона он проскочил съезд на Париж, и у Дижона автомагистраль кончилась. Он поехал по обычному шоссе через Труа и Реймс. Он несся по темным городам и деревням, сквозь желтый матовый свет придорожных фонарей. Перед ярко освещенными пешеходными переходами он сбрасывал скорость, время от времени останавливался на пустых перекрестках и ждал зеленого сигнала светофора. Все словно вымерло — ни людей, ни машин. В Реймсе он нашел бензозаправочную станцию, работавшую круглосуточно, и залил полный бак: сигнальная лампочка на приборной доске уже давно моргала. Потом он проезжал мимо собора. Его фасад напомнил ему картину в комнате Франсуазы.

После мучительно долгого паспортного контроля, во время которого французские таможенники неторопливо допытывались, откуда, куда, зачем, он в Монсе опять выехал на автомагистраль и в половине восьмого был уже у своих друзей в Брюсселе. У них кипела утренняя жизнь: Феликс торопился на службу, Гизела — на поезд в Люксембург, где она работала переводчицей в Европейском парламенте, а старший из двух малышей — в детский сад. Георга встретили с дружелюбным удивлением, но тут же забыли про него в суматохе, за сборами, завтраком, отъездом и приездом няньки. Да, конечно, машину он может оставить у них. Гизела на ходу обняла его:

— Ну, счастливо тебе! Удачи в Америке!

Заметив что-то в его лице, она спросила:

— У тебя все в порядке?

И через секунду исчезла.

Нянька отвезла Георга в аэропорт. В самолете он в первый раз почувствовал страх. Он думал, что оставил позади только Кюкюрон, где ему уже нечего было терять, но теперь у него было такое чувство, как будто за плечами у него вся жизнь.

Это был дешевый рейс, на самолете с узкими, неудобными сиденьями, без напитков и ланча. И без телевизора. Георг, правда, был доволен, что сэкономил на наушниках, но картинки, даже без звука, могли бы хоть немного отвлечь. Он долго смотрел в окно на облака над Атлантикой, потом уснул и проснулся лишь через несколько часов. Все болело — шея, спина, ноги. За красными облаками садилось солнце, зрелище безжизненной красоты. Когда самолет приземлился в Нью-Йорке, было уже темно.

На паспортный и таможенный контроль, поиски автобуса в город и саму поездку ушло два часа. Прибыв на автовокзал, располагавшийся в многоэтажном здании, Георг взял желтое такси. В одиннадцать часов движение было все еще довольно интенсивным. Водитель, ругавшийся по-испански, ехал слишком быстро и то и дело тормозил. Через некоторое время они выехали на прямую, как стрела, дорогу. Слева тянулись высокие дома, справа — темные деревья. Георг был радостно возбужден, с интересом смотрел по сторонам. Это, наверное, Центральный парк, а улица называется Сентрал-парк-вест. Такси сделало разворот и остановилось. Приехали. Дорожку от тротуара к входу осенял зеленый балдахин.

Открыв входную дверь, Георг оказался в стеклянном тамбуре. За стеклянной дверью у стола сидел мужчина и читал. Дверь была заперта. Георг постучал. Потом еще и еще раз. Наконец мужчина показал пальцем на что-то сбоку от Георга. На бронзовой табличке слева в алфавитном порядке были расположены фамилии и соответствующие им номера апартаментов, справа — номера апартаментов в порядке возрастания и кнопки звонков. Между этими стройными шеренгами имен и чисел висела трубка переговорного устройства. Георг снял трубку. Раздался громкий шорох, как будто с ним говорили из-за океана.

— Алло!

Георг назвал свое имя и представился гостем мистера и миссис Эпп. Мужчина впустил его, дал ключ от квартиры и показал, куда идти. В лифте было две двери. Когда лифт остановился на седьмом этаже, Георг повернулся лицом к той, через которую вошел, но потом заметил, что за спиной у него открылась другая. Он очень устал. Над Любероном в этот момент уже светало.