На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Фёдор Фёдорович Тютчев

Впрочем, последнее меня бы не остановило, я уже подумывал покинуть полк, как разыгралась история, вследствие которой меня перевели на Кавказ. Я прослужил здесь, как вам известно, три года и не имел о ней никаких сведений, кроме того, что она вскоре после моего отъезда снова вернулась в Петербург. И вдруг, четыре дня тому назад, приходит письмо от нее. Она мне пишет о том, что овдовела и…

— Что любит вас и зовет в Петербург, ждет от вас утешения и все в таком роде? — неожиданно для себя самой рассердилась Зина. — И вы, как рыцарь Тогенбург, поспешили на призыв. Это очень трогательно с вашей стороны, и вы вполне заслуживаете награды.

Спиридов не без некоторого удивления посмотрел на раздраженное лицо девушки.

"Она ревнует", — подумал он, и ему стало как-то не по себе. Чувство жалости шевельнулось в его душе. Он понимал, как сильно должна была она страдать в эту минуту, но ничем не мог помочь, ни облегчить ее страдания. Это раздражало его, и он, сам того не желая, взял враждебно-холодный тон.

— Напрасно вы смеетесь. Моя дружественная откровенность заслуживает более дружественного отношения.

— Простите, — сконфузилась Зина, — это у меня вырвалось невольно. Мне просто стало досадно на вашу непоследовательность. Не вы ли еще недавно уверяли меня, будто для вас прошла пора увлечений, что вы труп и т. п. Глядя теперь на ваше сияющее лицо, я нахожу очень мало похожего на труп… Стало быть, все тогдашние ваши слова были фразами, а я, как вы знаете, терпеть не могу фраз. Мне казалось, будто и вы тоже их не любите, а на поверку вышло… — Она запнулась.

— Что вышло? — подсказал Спиридов.

— Вышло, что и вы такой же фразер, как и все молодые люди, а это уже становится скучным. Все на один лад.

Последние слова Зина договорила скороговоркой, не глядя в лицо Спиридову.

— Вы сегодня, Зинаида Аркадьевна, в особенно несчастливом настроении духа, — холодно произнес он, выпрямляясь в седле и с досадой закусывая губу.

Несколько минут длилось молчание. Зина досадовала на себя, на свою неосторожность и горько раскаивалась в резкой фразе, сорвавшейся с ее языка.

"Что он подумает обо мне? — мучилась она. — Наверно, воображает, будто я сержусь на то, что в его лице теряю блестящего жениха. Как это глупо и пошло…"

Она ломала голову, чем бы загладить свою резкость, но ничего подходящего не являлось ей в голову, и она молчала, чувствуя в то же время, что чем молчание становилось продолжительней, тем положение их обоих делалось все более и более неловким.

На выручку подоспел Аркадий Модестович, по-видимому совершенно не слушавший предыдущего разговора.

— Значит, вы опять в гвардию перейдете? — спросил он совершенно спокойным тоном.

— Да, думаю, опять в свой полк. Я ведь служил в Преображенском.

— Хороший полк. Старинный. Семеновцы и Преображенцы. Петра Великого чада, как сказал какой-то пиит, не нам, армейцам, чета.

— Напрасно вы так говорите; что гвардия, что армия — все одного государя слуги.

— Одного-то одного, что говорить, да почет-то разный. Вот что-с.

— Вы, Аркадий Модестович, неисправимы в своей антипатии к гвардейцам. Не любите их.

— И любить-с, государь мой, не за что. Насмотрелся я на них тут. Приезжают ради отличий, на нас, армейцев, свысока смотрят, умничают, суются не в свое дело, все хотят по-своему, как у них там, на Марсовом поле, в три темпа, а дойдет до настоящего дела — и на попятный.

— Ну, уж это вы, Аркадий Модестович, преувеличиваете: храбрость не есть привилегия армии; вспомните, как отличались гвардейские полка в войне с Наполеоном.

— Я, батюшка, не про то говорю. Впрочем, о чем мы спорим? Ваша правда: и армия, и гвардия — все мы одного царя слуги, одной матери-родины дети. Кичиться нам друг перед другом нечем. Наше дело исполнять что велят, а там Бог видит, что и как. Хороший у вас конь, — резко перешел он на другой предмет, — если, не дай Бог, от черкесов уходить придется, не выдаст. Видать — скакун резвый.

— Конь ничего себе, — ласково потрепал Спиридов по шее своего любимца. — Я думаю его в Петербург взять; до Владикавказа сам доведу, а там поручу кому-нибудь. Найму человека и с обозами отправлю.

— Что ж, дело хорошее, там, в Питере, такому коню цены не будет. Статейный конь.

Наступило опять молчание. Разговор положительно не клеился. Всем было тяжело, и все четверо тяготились друг другом. Тяготились потому, что не могли высказать откровенно то, что каждый из них думал.

— Надеюсь, — заговорил Спиридов, обращаясь к Зине, — вы, Зинаида Аркадьевна, сохраните обо мне не очень дурную память. Что касается меня, то уверяю вас, я всегда с удовольствием буду вспоминать часы, проведенные у вас в доме, наши разговоры и даже маленькие пикировки. Кстати, сознавайтесь, Зинаида Аркадьевна, вы часто бывали несправедливы ко мне и даже немного злы, не правда ли, немножко-немножко злы, но я…

— Прощаю вас, мерси, — смеясь, перебила Зина.

— Но я тем не менее всегда с удовольствием выслушивал ваши нападки, восхищаясь вашим остроумием, вашим умением глубоко запускать шпильки…

— Еще раз мерси.

— Не за что. Вы сами знаете, что это все правда, как правда и то, что я чувствовал себя в вашем обществе особенно хорошо… Вы в моих глазах являлись исключением из всех…

— Обитательниц штаб-квартиры, — перебила его Зина. — Третий раз мерси. Вы сегодня в особенно благосклонном настроении.

— Нет, не только обитательниц штаб-квартиры, но и всех девушек, с которыми я до сих пор встречался.

— С выключением княгини, о которой вы мне только что сейчас рассказывали? — опять не удержалась Зина.

— Княгиня была, когда я ее встретил, не девушка, а замужняя женщина. Вы изволили упустить это из виду, — шутливо напомнил Спиридов.

— Ах да, извините, я действительно забыла об этом.

Разговор на время опять прекратился.

— А мы, Зинаида Аркадьевна, даже и перед разлукой остаемся верными себе, — с немного деланным смехом вновь заговорил Спиридов.

— В чем?

— Да все пикируемся и ссоримся. Мы ведь с вами всегда ссорились.

— Всегда. А впрочем, знаете, что я вам скажу?

— Что?

— Лучше бы мы с вами не встречались.

Последняя фраза вырвалась у Зины так неожиданно, что Спиридов невольно вскинул на нее вопрошающий взгляд. Лицо ее было бледно, и по нему скользила растерянная, страдающая улыбка…

— Фу ты, как рвется, все руки вытянул, надо его промять, застоялся! Простите, я сейчас вернусь.

Сказав это, он слегка пригнулся и отдал повод. Горячий конь взвился на дыбы и стремительно ринулся вперед, обгоняя тарантас, обозы и пылящую по дороге пехоту. Промчавшись