На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Фёдор Фёдорович Тютчев

придумать. Во всяком случае, тут не играли роль деньги, к деньгам Спиридов относился с презрительным равнодушием, и никакие богатства в мире не могли принудить его нарушить вдруг, и совершенно для самого себя неожиданно, строй своей жизни. Ей очень хотелось расспросить его, узнать от него обо всем, что так сильно ее волновало, но это было невозможно. Через какой-нибудь час-два они расстанутся навеки, и он унесет с собой свою тайну, не поинтересовавшись узнать о чувствах к нему… А может быть, он догадывается, и нарочно, из жалости, чтобы не растравлять ее сердечную рану, не подъезжает к ним?

Последняя мысль показалась Зине чрезвычайно обидной, она была готова крикнуть, подозвать его, начать с ним разговор, и все это для того, чтобы доказать ему, насколько она спокойна. "Пусть не думает, будто я умираю от любви к нему".

В эту минуту Спиридов, грациозно качнувшись на седле, сделал полувольт и, натянув поводья, подобрал своего красавца Карабаха у края дороги.

Теперь, на седле, стройный и широкоплечий, в темно-синей черкеске, туго перетянутой серебряным поясом, в белой, глубоко задвинутой на затылок косматой папахе и красном шелковом бешмете, обшитом тонким золотым галуном, он был очень красив.

Длинный, отделанный в серебро кинжал у пояса, серебряные газыри, дорогая шашка на тонком боевом ремне и винтовка в мохнатом чехле за спиной придавали ему нарядно воинственный вид. Его красавец конь, словно вылитый из золота, так и горел в ярких лучах солнца богатым серебряным набором седла и уздечки. Заложив одно ухо, раздув широко тонкие ноздри, он грациозно переступал мускулистыми, упругими, как стальные пружины, ногами, дергая из рук поводья и нетерпеливо помахивая сухой, жилистой мордой.

Зина невольно, сама не замечая, жадно любовалась красивым всадником с его слегка бледным лицом, тонкими черными усиками над румяными, сложенными в характерную полупрезрительную усмешку губами, и чувствуя, как глубоко проникали к ней в душу его черные большие глаза, властно сверкавшие из-под нависшего курпая папахи, не могла отдать себе отчета — радость или горе наполняет в эту минуту все ее трепещущее от волненья тело?

— С добрым утром, — приветствовал Спиридов, грациозно изгибаясь на седле и прикасаясь к папахе рукой, на мизинце которой висела золотая рукоятка нагайки. — Как поживаете, Анна Ивановна, здравствуйте, Зинаида Аркадьевна, мое почтенье, Аркадий Модестович.

Он поочередно пожал всем руки и, затянув поводья нервно волнующемуся коню, поехал рядом с тарантасом, с ласковой улыбкой заглядывая в лицо Зине, которая, не будучи в состоянии преодолеть своего волненья, густо покраснела и поспешила полузакрыться зонтиком.

— Как жарко, — вырвалось у нее, но сейчас же она поняла, что сказала глупость. На дворе стоял конец сентября, и особенной жары не было. Это ее раздосадовало, и она поспешила взять себя в руки и по возможности скрыть свое волненье.

Спиридов слегка улыбнулся.

— Когда людям не о чем говорить, они начинают разговор о погоде. Неужели вы, Зинаида Аркадьевна, ничего не имеете мне сказать перед, может быть, нашей вечной разлукой?

— Меня удивляют ваши слова, Петр Андреевич, — подняла она на него глаза, в которых действительно светилось недоумение. — Что я вам могу сказать? Мы ничего не знаем: ни того, куда вы едете, ни того, зачем и на какое время. Вы ведь нас не удостоили вашей откровенности, — добавила она полупечально-полушутливо.

Спиридов слегка нахмурился.

— Вы спрашиваете: куда я еду, но, я думаю, об этом уже давным-давно всем известно; неужели вы не слыхали ни от кого, что я еду в Петербург?

— Положим, это я знаю, но зачем и надолго ли, этого никто не знает.

— Представьте себе, и я не знаю. Вы не верите? Право, не знаю. Моя судьба теперь зависит не от меня, по крайней мере, не одного меня, а потому я не могу вперед ничего сказать. Может быть, вернусь, может быть, нет.

— От кого же зависит ваша судьба? — понизив голос, спросила Зина и вдруг как-то невольно, скороговоркой добавила: — От женщины?

Спиридов раньше, чем ответил, провел ладонью по глазам и по лицу.

— К чему вы это спрашиваете? — чуть слышно произнес он. — Впрочем, мне нет причины скрывать от вас правды, хотя я никому до сих пор об этом не говорил. Так как вы знаете, я терпеть не могу излияний, но вам скажу: да, вы правы, причиной моего отъезда женщина.

— Кто она? Простите, впрочем, я не имею права любопытствовать.

— Нет, отчего же. Раз я начал, я договорю; притом изо всех моих знакомых здесь вы да бедняга Колосов были ближе всех ко мне. Кстати, говорят, является надежда на его выздоровление. Этот старик-чеченец, Абдул Валиев, кажется, так его зовут, какой-то волшебник.

— Да, говорят, — машинально подтвердила Зина, которую в эту минуту больше всего интересовало то, что хотел рассказать ей Спиридов. Она боялась, что, отвлекшись другим предметом, он не будет продолжать начатый разговор, а напоминать ей казалось неловким. Но Спиридов не забыл и спокойным, как всегда, голосом начал рассказывать, слегка пригибаясь на седле и умеряя голос настолько, чтобы быть услышанным только ею одной:

— Вы спрашиваете, кто "она". Имя ее для вас значения не имеет, все равно вы ее не знаете, а потому скажу вам, что она молодая женщина, княгиня, красавица собой, богатая. Три года тому назад мы встретились, и я первый раз в жизни увлекся серьезно, так серьезно, как я даже и не предполагал. Она была замужем за стариком и, как говорили, не вполне счастлива. Мы познакомились, и мне показалось, будто я тоже произвел на нее сильное впечатление, но, когда, будучи не в силах скрывать своих чувств, я объяснился ей в любви, сказал ей, что все мое существо проникнуто страстью к ней, она холодно указала мне на дверь… По ее лицу, по тону, каким были сказаны слова, сопровождавшие ее царственно-величественный жест, я понял, что это была не комедия притворного целомудрия, не вспышка оскорбленного самолюбия, но искреннее и глубокое возмущение гордой души, сознание долга и совести. Я невольно подчинился властному тону голоса и вышел, как побитая собака. Несколько дней спустя я, раскаявшись в своей слишком скорой уступчивости, хотел было снова начать проигранную игру, но, как я ни добивался, мне не удалось ее видеть. Я несколько раз заезжал к ним в дом — меня не приняли; когда же мы встречались в обществе, она умела очень ловко и незаметно удаляться от меня и избегать самых даже обыкновенных светских разговоров. Вскоре после этого она уехала за границу, куда я, не выйдя в отставку, не мог за нею последовать.