Мы не должны были так жить! - Эрнест Кольман

Тогда цирк, не то германский Гагснбек, не то американский Барнум – показывал в разных европейских столицах привезенные либо из Африки негритянские, либо из Америки индейские племена. Ашанти – народ, населяющий Золотой берег Западной Африки, достигший в свое время сравнительно высокой культуры, но жестоко угнетавшийся английскими колонизаторами. На выставку их привезли с сотню. Они здесь построили свой настоящий «крааль» – африканское селение, окруженное забором, с остроконечными конусообразными хижинами, и с сараями для мелкого скота. Черные, как смола, курчавые, как барашки, небольшого роста, ходили они полунагие, женщины с большими обвисшими грудями, дети совсем голые. Все были обвешаны ракушками и украшены пестрыми перьями, громадными серьгами (какие теперь в моде) и браслетами на руках и ногах, иные с кольцами, вдетыми в ноздри и губы (такой моды пока еще, кажется, нет). Не обращая внимания на нас, зевак, наблюдавших за ними, – за приличную входную плату, – они жили здесь, в самом центре Европы, своей африканской жизнью. Стряпали на кострах какую-то свою еду, отправляли свои религиозные обряды, пели свои песни, устраивали под оглушительную, уши раздирающую, дикую нам музыку, свои еще более дикие, воинствующие пляски.

Мы побывали на выставке всей семьей и я, конечно, смотрел на это зрелище с любопытством, но – так же как и отец – с недоумением, с состраданием к этим бедным «дикарям», которые ведь такие же люди, как и мы, но вынуждены показывать себя, словно обезьяны в зоопарке, и даже не понимают, как это унизительно, не испытывая, по-видимому, презрения к потешавшейся над ними мещанской публике, и ненависть к сделавшим из них для себя коммерцию, хозяевам цирка. Под этим впечатлением я вскоре написал что-то вроде короткого эссе в белых стихах о мнимой цивилизации и подлинной культуре, и мне удалось поместить его в журнал Шальды. Так я, хотя и не побывал в Черной Африке, все-таки прикоснулся к ее быту. Говорили тогда, что некоторые ашанти, за короткое время пребывания в Праге, неплохо стали уже договариваться по-чешски. Это вполне возможно, так как ашанти способный народ, о чем свидетельствует их развитой фольклор. Но так или иначе, но память они после себя оставили. Как это отметили газеты, спустя год в Чехии народилось несколько черных детей.

Итак, школьные годы кончились, начинались годы студенческие. Однако предстояло еще выдержать выпускные экзамены, а значит пережить связанные с ними тревожные дни. На выпускные экзамены была отведена целая неделя, но на деле они проходили лишь в три дня, так как проводились через день. Экзаменовали в основном наши же профессора, но участвовала в экзаменах целая комиссия представителей министерства образования и высшей политехнической школы, куда эти экзамены давали право поступить. Первый экзамен был по родному языку. Мы явились в обязательных темных костюмах и накрахмаленных сорочках с манжетами, высоким, жестким стоячим воротничком, который был тогда в моде, и черным галстуком-бабочкой, уже с утра, еще до начала экзаменов, все вспотевшие – помнится, как на зло, в Праге стояла тогда непривычно жаркая погода. Нас рассадили на приличные дистанции друг от друга, а затем торжественно вскрыли запечатанный красным сургучом конверт, присланный из министерства, в котором содержались темы письменной работы. Их было три, и каждый мог себе выбрать одну любую. Мне запомнились названия двух из них: «О пользе и вреде воды для человека», «Намечай свои цели по своим силам, и соизмеряй свои силы по своим целям». Я остановился не на первой теме, хотя она естественнонаучная и техническая, казалась более легкой, а избрал вторую, философскую, кажется, афоризм Сенкевича, и написал сочинение, заполнившее довольно объемистую тетрадь, за три часа, положенных на экзамен.

После двухчасового обеденного перерыва, состоялись устные экзамены. Спрашивали по литературе, чешской и мировой, по теории словесности, но я отделался очень быстро, за каких-нибудь полчаса, и одну треть экзаменов, таким образом, имел уже за собой. Второй экзамен был по математике. Та же церемония с распечатыванием конверта, три варианта задач на выбор, и в каждом по три задачи – алгебраическая, геометрическая и тригонометрическая. Я не стал выбирать, а решил все три варианта, причем сразу в чистовик, всего за три часа вместо положенных шести. Но тут должен сознаться в преступлении. Все три варианта я потом мелко переписал и, выйдя в туалет, спрятал их там в заранее условленном месте. И лишь тогда отправился домой.

После обеда был устный экзамен, но у меня члены комиссии, пошептавшись меж собой, спросили только, что я в последнее время читал по математике и сколькими способами могу доказать теорему Пифагора. Третий экзамен по физике был лишь устный. Спрашивали по разным ее разделам и довольно обстоятельно. Помнится, по какому-то вопросу, касавшемуся оптических линз, я нахально вступил в спор с одним из членов комиссии, и не будь вмешательства нашего профессора Апльта, мог себе сильно напортить. Но и тут все закончилось благополучно, и в конце недели я получил аттестат зрелости с отличными отметками по всем предметам, в том числе и по французскому языку, несмотря на то, что правил грамматики со всеми ее бесчисленными исключениями я так и не выучил наизусть. Такой аттестат давал не только право поступления в политехникум, но и на бесплатное в нем обучение, и даже на стипендию, если этого требовало имущественное положение родителей. Я простился со зданием «реалки», где провел целых семь лет, как мне казалось, навсегда. Но тут я ошибся. Мне пришлось сюда еще раз вернуться, при обстоятельствах не только пока непредвиденных, но и принципиально непредвидимых.

В двух высших школах

После вечеринки и каникул с путешествием в Триест, о чем я уже упомянул, я записался в высшую политехническую школу на факультет машиностроения и электротехники, как этого пожелал отец. Но и он пошел мне навстречу – разрешил стать параллельно вольнослушателем математического отделения философского факультета Карлова университета. Я должен был лишь дать слово, что эти мои побочные занятия не помешают основным в политехникуме.

В политехникуме посещение всех дисциплин было обязательным и контролировалось избираемыми самими студентами старостами. Между тем, в университете студенты сами выбирали себе лекции, которые им хотелось прослушать.

Некоторые профессора не находили нужным считаться с тем, насколько студенты подготовлены к тому, чтобы понимать их. Они – настоящие ученые-исследователи – из года в год продолжали разрабатывать свои проблемы и в своих лекциях просто докладывали о той стадии, которой в данное время их работа достигла. Известным подспорьем служили, правда, параллельно проходившие, руководимые доцентом-помощником профессора, семинары. Но при всем этом требовалась большая самостоятельная работа по изучению специальной литературы, которая университетской библиотекой не выдавалась на дом, ею можно было пользоваться лишь в читальном зале. Но именно таков был идеал университета – храма науки, лаборатории самостоятельного постижения знаний, совместного профессорами и студентами. И университеты сохранили в значительной степени свою автономию, свое самоуправление «академической общины», без вмешательства государства. Так, на их территории без разрешения университетского сената не смела появляться полиция, ректор и деканы факультетов не назначались, а избирались тайным голосованием самим профессорским коллективом, который распоряжался и средствами, получаемыми по государственному бюджету и т. д. Но все это было при монархии, а потом и в буржуазной республике, но при «социализме», понятно, отошло в область предания.

Основные мои занятия проходили в политехникуме, где порядки были, однако, совсем другие. Поступил я туда не без колебаний. Машины, которыми придется заниматься, не особенно привлекали меня, интерес могло представлять разве только лишь их проектирование. И тут еще действовало влияние профессора университета Рудольфа Дворжака, с которым отец находился в приятельских отношениях. Этот родственник известнейшего композитора Антонина Дворжака, основатель чешской ориенталистики, специалист по семитским языкам – древнееврейскому, арабскому и амхарскому (эфиопскому) издал поэтический перевод «Песни песней». Зная о моих успехах в иврите и попытках начать изучать и арабский, он настойчиво уговаривал меня стать египтологом, заняться семитско-хамитскими языками, поступить на филологическое отделение философского факультета. Возможно, только мысль о том, что мне придется тогда предварительно сдавать экзамен по латыни, а, следовательно, готовиться к нему все лето, отвадила меня от этого решения. Действовало и сопротивление отца. И я до сих пор так и не знаю, правильно ли я тогда поступил, послушавшись отца, а не его друга.