Череда - Лидия Арабей

– Вы были на суде, когда судили Зайчика Виктора Павловича… Скажите, пожалуйста, кто вы ему будете? – спросил Павел Иванович.

Женщина уже немного успокоилась, – может, почувствовала, что ему самому почему-то неловко.

– Я… эта… тетка ему… Он мне племянник, – ответила она и кашлянула, прикрыв ладонью губы.

– Тетка? – переспросил Павел Иванович. – Понимаете, я хотел бы с вами поговорить. Мы, советский суд… Мы не только судим человека, мы хотим узнать, почему человек стал на такую дорогу… Зайчик получил свое, получил то, что заслужил, но меня, как заседателя и просто как человека…

Павлу Ивановичу самому стало неловко за свою напыщенность, за то, что он, как хороший демагог, святыми словами прикрывает свое, маленькое. Но женщина этого, видно не почувствовала, она смотрела уже на Павла Ивановича доверчиво и с участием.

Мимо них проходили рабочие, посматривали на свою работницу и на солидного человека с портфелем, которые стояли посреди дороги, обходили их, иногда оглядывались. С треском проехал мотоциклист в желтой каске, в ватных штанах, за ним вились клубы синего дыма, но ветер тут же рассеивал их.

– Мне надо с вами поговорить, – еще раз сказал Павел Иванович и оглянулся, будто искал место, куда бы можно было пойти, чтоб укрыться от ветра и снега, чтоб остаться вдвоем, чтоб никто не мешал им. Но справа было открытое поле, когда-то перекопанное бульдозерами, взрытое гусеницами кранов, и теперь на нем из-под снега выпячивались бугры, а слева – карьер. Дорога с завода вела на тихую деревянную улицу, на ней было лучше, чем тут, на открытом месте, но разве на улице поговоришь с человеком, да еще с незнакомым?

– У вас здесь близко нет какого-нибудь кафе или ресторанчика? – спросил Павел Иванович. – Мы там посидели бы в тепле, поговорили, – сказал он.

Женщину такое предложение, кажется, смутило, она оглянулась, будто ища где же тут какое-нибудь кафе или ресторан, пожала плечами.

– Тут, близко, нет. В микрорайоне есть, но далековато, – ответила она неуверенно.

Павел Иванович глянул в сторону микрорайона, который простирался за заводом. Он не хотел отступать, не хотел оставлять женщину, решил уговорить ее пойти в микрорайон, но та вдруг сказала:

– Да нет, не надо в кафе… Я же с работы, так одета, – посмотрела она на свои ноги в тяжелых черных сапогах. – Если уж так… то я живу недалеко, одна живу, вон там, – показала она в сторону новых домов, что подступали к деревянной улице.

Это было, вероятно, самое лучшее. Если женщина живет одна…

– Вот и хорошо, – сразу согласился Павел Иванович. – Я вас недолго задержу, вы уж извините, что я так…

Они пошли – жещина чуть впереди, Павел Иванович за ней, чувствуя и неловкость, и волнение, еще хорошо не зная, как начнет с ней разговор, чтоб выяснить самое главное, самое важное для себя.

– Мы тут в бараке жили, а теперь барак снесли и нам квартиры дали, – говорила женщина, оглядываясь на Павла Ивановича. – В бараке, знаете, как было – на керогазах есть варили, воду ведрами из колонок таскали, – а теперь все в доме, так мы не нарадуемся.

– Да-а, новая квартира – это хорошо, – сказал Павел Иванович, поспевая за женщиной, которая шла быстро, иногда оборачиваясь на него, будто проверяя, идет ли он за ней.

– Вон наш дом, – показала она на высокое новое здание, которое выступало сразу за деревянной улицей. – Отсюда и балкон мой виден, третий с края, на четвертом этаже.

Женщина еще все, видно, переживала радость новоселья и делилась этой радостью с ним. Павел Иванович бросил взгляд на те балконы – на одном висело белье, на другом к стене было прислонено что-то большое, видно, пружинный матрас.

По деревянной улице дошли они до переулка, где стоял этот новый дом и строилось еще несколько, – кран поднимал вверх балку, гудел экскаватор. На деревянную улицу был нацелен бульдозер, он стоял, будто готовый к бою танк, казалось, ждал только команду, чтоб наступить на нее и стереть с лица земли.

По крутой, узкой лестнице они поднялись на четвертый этаж, женщина вынула из кармана ключик, открыла дверь.

В небольшом коридорчике она разделась и осталась в синей вязаной кофте, которая туго облегала ее грудь, в коричневой юбке, волосы у нее были подстрижены до уха и сбоку заколоты приколкой.

Женщина пригласила раздеться и Павла Ивановича, и он повесил на вешалку свое пальто, шапку, портфель поставил в уголке на полу, зашел в квартиру.

Квартира была однокомнатная, чистая, новая, кажется, здесь еще пахло побелкой, свежей краской. Возле стены стояла никелированная кровать, застланная голубым пикейным покрывалом, в уголке был шкаф с зеркалом на дверце, посредине круглый стол, покрытый скатертью, связанной кружочками из белых ниток.

В этой чистой, скромной квартире Павел Иванович вдруг почувствовал себя как на шиле, не знал, куда стать, куда девать руки, что-то его беспокоило, стало неприятно, что он пришел сюда выуживать, что ему здесь придется врать.

Хозяйка поставила ему стул, пригласила сесть, и он сел возле стола, чувствуя, как дрожит у него все внутри, как хочется закурить. Увидел на подоконнике начатую пачку «Беломора» и хотя никогда не курил папирос, курил только сигареты, обрадовался.

– У вас папиросы? Можно взять? – спросил у хозяйки.

– Ага, можно, можно. – Хозяйка подала ему пачку, быстро сходила на кухню и принесла коробку спичек, вместо пепельницы поставила перед Павлом Ивановичем блюдце с желтым ободком.

Павел Иванович взял папиросу, протянул пачку хозяйке, чтоб и она закурила, но та покачала головой, отказалась.

– Нет, я не курю, это забыл тут один человек, – ответила она и застеснялась, а Павел Иванович подумал, что папиросы забыл, видно, ее кавалер.

Хозяйка тоже села за стол, спиной к шкафу с зеркалом, и Павел Иванович видел в зеркале ее затылок с подстриженными волосами, спину, обтянутую синей кофтой.

Надо было начинать разговор, ради которого он и пришел сюда, но Павел Иванович не знал, как его начать. Хозяйка тоже, видно, ждала, что он скажет. И он начал, откашлявшись, – поперхнулся дымом, отвык курить.

– Я, понимаете, шел на завод, думал найти парней, которые с вашим племянником в общежитии, но встретил вас. А как вас зовут? Надо же нам познакомиться.

– Марусей меня зовут, – ответила женщина.

– А меня Павлом Ивановичем. Расскажите мне, Маруся, я буду так вас называть, потому что вы молодая, намного моложе меня… расскажите, пожалуйста, как жил ваш племянник, почему он стал таким… – Павел Иванович опять затянулся дымом папиросы.

– Что ж тут рассказывать, товарищ заседатель! – вздохнула Маруся. – Витька – сын моей сесты. Сестра с ним горя хлебнула, а теперь и я. На завод его устроила, – работай, живи, как люди, – так нет… Если б сестра знала, в гробу перевернулась бы, она умерла в прошлом году.

Павел Иванович ловил в Марусином рассказе то, что помогло бы ему узнать, кто родители Зайчика. «Сын сестры… сестра умерла в прошлом году…» Не может быть, чтоб Таня умерла, она ведь совсем молодая, моложе меня, ну наверняка же Зайчик чужой, я просто вбил себе в голову…»

– Это же надо, такой позор, – говорила Маруся. – И скажу я вам – раньше всякое было, ну, пил, ну, хулиганил, но чтоб человека ограбить… Я вам скажу, все это водка, все она, ну разве трезвый сделал бы такое? Конечно, если бы вы помогли как-нибудь этому дураку, то пусть бы помогли. Если бы покойница сестра знала… Да этот Витька, может, и свел ее в могилу, столько она с ним, бедная, горя натерпелась… Да и дурака того жалко, может, отчим мозги отбил, чтоб его могила отбила. Скажите: почему это хорошие люди умирают, а поганых земля носит?..

Павел Иванович опять ловил в Марусином рассказе то, что было важно для него. Значит, у этого Зайчика был отчим. Что ж, Таня могла выйти замуж… Не надо больше тянуть, пусть уж скорее она говорит, он ведь приготовился ко всем, так почему же теперь боится?

– У вашего племянника был отчим… А отец?.. Отец его кто? – спросил он глуховатым, чужим для самого себя голосом.

Маруся провела ладонью по скатерти, опять вздохнула.

– Как вам сказать… Отец… где-то собакам сено косит… Бросил он ее. Еще когда ребенок не родился. Ну, а потом кто бы хороший взял ее с ребенком, вышла замуж за вдовца, за пьяницу, тот одну жену свел в могилу, и Валю нашу…

Как только Павел Иванович услышал имя «Валя», в груди у него что-то будто покатилось. Он потушил папиросу, придавив ее на дне блюдца, вынул из кармана платок, вытер лоб, шею. Он уже плохо слушал, что говорила Маруся дальше, в ушах у него звучало одно имя – Валя. Он хотел услышать его еще раз, еще раз убедиться.

– Так, говорите, вашу сестру, мать вашего племянника, звали Валя? – спросил Павел Иванович, спросил и будто ступил на минное поле: а вдруг Маруся другой раз не назовет это имя, а вдруг она оговорилась?

– Ага, Валя, – подняла Маруся глаза на Павла Ивановича.

Железный обруч, что несколько дней сжимал грудь Павла Ивановича, начал отпускать, защекотала, шевельнувшись, радость. Но Павел Иванович уже боялся поверить самому себе, спросил еще раз, для большей уверенности: