Четыре брода - Михаил Стельмах
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У Стаха вся кровь отхлынула от лица, резче обозначились оспинки.
Оксана пробудилась от своего оцепенения:
— Какой он тебе бандит?! Бандит, живодер — это ты! Мешочек ячменя для детей муж набрал! Сколько его там было — от силы фунтов пятнадцать. А ты таскаешь сотни пудов, прорву свою никак не заткнешь!.. За фунт хлеба дерешь из последнего.
— Да откуда ты, полоумная, сотни пудов взяла? — окрысился Магазанник. Он уже был не рад, что сгоряча ввязался в эту историю. Вчерашняя злость на Стаха помрачила голову и погнала его, дурня, сюда. А теперь, смотри, после таких слов Оксаны еще и милиция что-то прикинет. — Где ты взяла эти сотни?
— А про десятинки, в лесу припрятанные, забыл? А о том украденном, что на заготовки не довез, забыл?
— Вот видишь, в какое мы логово попали? — Семен криво усмехнулся милиционеру. — Эта как ударит в колокола на рождество, так и до пасхи звонить не перестанет.
Гривко — он всякое повидал на своем веку — поднял с пола распоротую торбу, вытряхнул из нее несколько зерен ячменя, заметил высохшее пятно крови, еще раз взглянул на ребятишек и негромко сказал Магазаннику:
— Зачем нам к этому горю горькому еще новую беду приплетать? Вы же видите, дети тают, как воск…
— А закон? — затвердели безжалостные Магазанниковы глаза. — Как на это закон посмотрит?
— По закону тебя надо на крутое тесто перемесить, чтоб знал, как с людьми обращаться! — сказал Гривко в самое ухо леснику.
— Вот до чего мы дожили! — закричал во всю глотку Магазанник. — Обо всем защитнику нашему товарищу Ступачу расскажу. Пусть он рассудит нас!
Упоминание о прокуроре вконец пришибло милиционера.
— Для чего это вам, дядько? Ведь надо же детей спасать! — с укоризной молвил Данило Бондаренко.
Но Магазанник уже закусил удила.
— И такие слова я слышу от народного учителя?! И это учитель покрывает расхитителей державного добра?! Для чего же тогда он свои техникумы-институты кончал?! Читал я, читал, как ты за правду в газетке распинаешься. Так то, значит, в газетке, а в жизни пусть Магазанник за правду борется?!
— Не юродствуйте, дядько. Нечего зря стараться, отольются вам еще детские слезы!
— А я такую веру имею, что теперь кое-кто сверху тобой заинтересуется, — отрубил Магазанник и многозначительно обратился к милиционеру: — Так идти мне к товарищу Ступачу?
Гривко только голову понурил и, вздохнув, сказал Стаху:
— Собирайся, человече добрый. Жаль мне тебя, да что поделаешь… Перемену белья захвати.
Как в дурном сне, не помня себя, вынимала Оксана белье из шашелем источенного сундука.
Стах подошел к Оксане, положил руку ей на плечо.
— Достань мне ту сорочку, что из бредня сшил. Пусть и в дальнем краю мне пахнет нашими бродами.
Оксана отыскала сорочку, слезы брызнули у нее из глаз, и что-то как оборвалось внутри. А Стах так взглянул на нее, будто обнял взглядом всю их жизнь.
— Жди меня, Оксана, жди…
— Я не слышу, ничего не слышу, — и вся потянулась к мужу. Она с ужасом поняла, что от отчаяния потеряла слух.
Лишь много позднее до нее дошел смысл слов, сказанных тогда Стахом…
VI
За татарским бродом кони топчут ярую мяту и седой туман. За татарским бродом, на казачьем, из алого мака и сизого жита выплыл полный месяц, а на кургане, неспешно вращаясь вокруг своей оси, заскрипел старый ветряк. Нынче вдоволь будет ему работы, намашется он крыльями, нагрохочется жерновами, приветливо встречая хлеборобов. Данило вдруг отчетливо ощутил запах свежемолотой муки и первого хлеба. Старые люди и теперь еще не режут первый хлеб ножом, а благоговейно разламывают его руками.
Как он любил преджатвенную и страдную пору, когда после всех тревог тихая мистерия полей становилась радостью души, когда, глядя на склонившийся колос, яснели людские думы и что-то доброе шептали уста.
…Над полями разлилась разомлевшая теплынь. Данило Бондаренко бредет по степи, а вокруг сизое жито и красная пшеница поют и поют свою колыбельную. И вся росная земля кажется ему сейчас колыбелью, колыбелью жизни и надежд. И не беда, что будни каждодневно обрушивают на него большие и малые заботы, неумолимо сталкивают с глазу на глаз не только с правдой, но и с кривдой. Душа его полна неизбывной веры, а глаза светятся тем, что одни зовут наивностью, а другие — поэзией. И в самом деле, разве этот наливной колос, эта красная пшеница, это кудрявое просо не поэзия?! Не только тот поэт, кто исписывает бумагу стихами, но и тот, кто думает неотступно думу о хлебе, чья душа живет всеми радостями и тревогами человеческими…
«Этак, чего доброго, недолго и к чужой славе примазаться! — посмеялся над собой Данило и вдруг услышал со стороны татарского брода чьи-то размеренные шаги. — Видать, еще кому-то не спится перед жатвой, еще кто-то болеет за урожай, радуется новому хлебу, — подумал Данило. — Да нет, этот только на хитростях да на целковом выезжает. Надо же в такую ночь испортить себе настроение!»
— О, да это вы, Данило Максимович! — весь замирает от напускной радости лесник и уважительно сдергивает широкий, как решето, картуз, отбрасывает за плечи берданку.
— Да, это я, — не скрывая насмешки, подражает Данило высокопарному тону Магазанника.
Лесник нахлобучивает картуз и обиженно разводит руками.
— Эх, Данило Максимович, ну, случилось нам когда-то побить горшки, так неужто до сих пор веры в меня не имеете?
— Откуда ж ей взяться?
— И совсем даже напрасно, — вздыхает лесник. — Давно мне охота потолковать с вами по душам, а вы коситесь на меня, как на лешего. И с чего бы это?! Разве не одинаковые пчелы в наших ульях роятся? — и он постучал пальцем по лбу.
— Ой, боюсь, в вашей голове не пчелы, а шершни гудят, — невольно рассмеялся Данило.
Лесник опять деланно вздохнул и заговорил с чувством превосходства:
— Эх, молодо-зелено… Все мы смолоду горячие да несговорчивые: жизнь-то еще не обтесала, в железных тисках не обмяла. Вот и носимся очертя голову со всякими идеями да справедливостями. А как завертит-закружит житейская суета, как увидишь, что люди вон как научились хитрить, так от идей ничего не останется. Вот и приходится плыть по течению, а иначе ведь недолго и на дно угодить! А как нужда вдруг прищучит, так и вовсе улиткой в раковину свою заползешь. Идеи, известно, цветочки, а ягодки ой какими горькими бывают! Вот женитесь, детишки, даст бог, пойдут, да как один закричит: «Хлебца», другой: «Молочка», а жена: «Денег нет», так сразу станет меньше романтики. Тогда и меня перестанете судить судом тех праведников, которым достаточно в голове идей, а на плечах пальтеца на рыбьем меху.
Данило с удивлением прислушивался к разглагольствованиям лесника.
— В вашей-то голове идей шаром покати, зато в закромах запасов хоть отбавляй: полсела может прожить да еще останется…
— Из чужой криницы легче воду черпать, чем свою выкопать, — нахмурился Магазанник. — Неужели нам места на земле не хватает? Или все старое забыть не хотите?
— Не могу…
— И опять же напрасно. Это я за старое зуб на вас иметь должен. А я ж махнул рукой на свои тысячи кровные да на обиды, что изгрызли, доняли меня до печенок, и иду с вами на мировую! Вы что, забыли разве, как на обе лопатки меня положили?!
— А вы забыли, за что?!
— Знаю, но зачем вспоминать об этом? Чем попрекать человека его же добром да достатком, лучше подумайте, как ваш колхоз с моей легкой руки разбогатеть может…
— С вашей легкой руки?
— А то с чьей же еще! — горделиво расправил плечи лесник. — Одно ваше слово — и я кину свою глухомань, вступлю в колхоз и так вам пригожусь, как никто!.. Хотите послушать? — подобострастно спросил Магазанник.
— Что ж, говорите.
— Серчайте не серчайте, Данило Максимович, а я все ж таки скажу! Не умеем, ох, не умеем хозяйничать на земле! Никакой у нас рациональности, как по-ученому говорят. И откуда ж ей взяться, этой рациональности, когда не умеем живую копейку за хвост ухватить? Подумать только, как мы торгуем… Есть готовенькое — продаем. Нет — сидим на мели и в ус не дуем. А жалованьице-то идет… А деньги-то под ногами валяются! Вот, к примеру, такое, с позволения сказать, дерево, как осина. Что с нее возьмешь — ни огня, ни тепла. Недаром бабы говорят: не дерево, а трясучка, шипит, пенится, а толку никакого. А в хозяйских руках из этой трясучки не пена, золотой дождь потечет! — И Магазанник подставил пригоршни под этот воображаемый дождь. — Из чего самый лучший гонт? Из осины! Гонтом и помещики не гнушались крыши крыть. А у нас и гонтари начисто перевелись! И это еще не все: мало вам гонта, возьмитесь за стружку. Ка-акие из осиновой стружки цветы мастерят!..
— Кому ж нужны мертвые цветы?!
— Богам и людям. Присмотритесь как следует. Сколько этих цветов и в церквах, и на кладбищах, да и по хатам… Нету зимой живого цветка, сгодится и осиновый. По-вашему, это копейка? Не-ет, тут миллионами пахнет!