Джинн в плену Эхнатона - Филипп Керр

Отчаянно зевая, дети последовали за Нимродом на улицу, на якобы свежий воздух аэропорта Хитроу. Времени было всего полвосьмого, и близнецов немного знобило — и от свежести английского утра, и от прошедшей полубессонной ночи.

— Вы сказали «с нашей последней встречи»… Вы какую встречу имели в виду? — уточнила Филиппа. — Когда мы только родились или на прошлой неделе, в нашем сне?

— Во сне? — с улыбкой переспросил Нимрод.

— Ну да! Вы были в этом же костюме! — напомнил Джон. — И еще сказали, будто вам срочно нужна наша помощь.

— Все в свое время, все в свое время, — загадочно произнес Нимрод. — Печально, что мы так мало виделись за последние десять лет.

— Мама так нам толком и не объяснила, почему все так сложилось. — Филиппа явно прощупывала почву.

— Что, совсем ничего не рассказала?

— Ничегошеньки.

Нимрод скривился:

— Нда… Ну в этом вся ваша мать, узнаю родную сестрицу. Ее всегда коробило от любого упоминания об этих делах…

— О каких делах? — быстро спросил Джон.

— Погоди, сначала найдем машину, — остудил его пыл Нимрод. — Нам троим предстоят великие дела и замечательные приключения. Ах, какое впереди лето! Я ждал этого момента всегда, даже когда все выглядело совершенно безнадежно. Но я верил и ждал — с самого вашего рождения! — Несмотря на ранний час, Нимрод так и кипел от возбуждения. Или нет, он — пенился, как газировка, которую зачем-то взболтали прежде чем открыть. — Разумеется, наше… гм… сотрудничество может оказаться небезопасным предприятием. Но с другой стороны, любое настоящее приключение таит в себе изрядную долю риска. Да и характер по-настоящему закаляют только тернии. Где же Джалобин с этой чертовой машиной?

Нимрод, прищурившись, посмотрел вдаль, на дорогу, а близнецы успели за это время обменяться недоуменными взглядами: о какой такой опасности он говорит?

— Вот беда, — с досадой пробормотал Нимрод. — Не те очки взял.

Джон заметил чуть поодаль, метрах в сорока-пятидесяти, огромный коричнево-малиновый с серебряной отделкой «роллс-ройс». Стоявший возле него человек махал, явно стараясь привлечь их внимание.

— Вон там, — указал он дяде. — Это ваша машина?

— А-а, вот он где! — прогремел Нимрод, направляясь к «роллс-ройсу». — Нашелся, и практически вовремя!

Вскоре они смогли разглядеть и водителя — высокого, тучного, похожего на мертвеца человека в сером костюме и с колпаком на лысой голове. У него была всего одна рука! Близнецы буквально остолбенели. Неужели однорукий может водить машину, причем не какого-нибудь «жучка», а огромный «роллс-ройс»?

— Знакомьтесь, это мистер Джалобин, — сказал Нимрод.

Тот коротко поздоровался и начал метать чемоданы в утробу багажника.

— Автоинспектор велел мне убрать машину от подъезда, сэр, — пояснил он хозяину тоном владельца провинциального похоронного бюро. — Пришлось подчиниться сэр. Поэтому я катался по кругу, поджидая вас, а как заметил — сразу подъехал. Прошу прощения за неудобства, которые вы могли, но, скорее всего, не успели испытать.

— У тебя всегда и на все есть объяснение, Джалобин, — проворчал Нимрод, усаживая племянников на заднее сиденье.

— Благодарю вас, сэр.

— Как вы, вероятно, заметили, дети, — обратился Нимрод к близнецам, — мистер Джалобин не только несносен, но еще и однорук. Вы, вероятно, думаете, что это доставляет ему массу страданий, но поверьте, это нисколько не мешает ему превосходно водить машину. Когда он за рулем, вы в абсолютной безопасности.

— Спасибо на добром слове, сэр, — отозвался водитель.

— …А руль, как вы, вероятно, тоже заметили, особым образом приспособлен именно для вождения одной рукой, — продолжал дядя, указывая на странную штуковину вроде шишки на руле автомобиля.

Когда все наконец уселись и машина тронулась в направлении Лондона, Нимрод снова раскурил потухшую сигару и выдохнул такое огромное и сизое облако дыма, что близнецы сначала заподозрили, что у машины нелады с выхлопной трубой и часть газов просачивается в салон. Но нет! Дым валил прямо из дядюшкиных ноздрей! Заметив, что дети не сводят глаз с сигары, он сам скосил на нее глаза, проводил взглядом очередную струю дыма и — явно смутился.

— Господи, как же я мог забыть?! Вы ведь американцы! У вас не принято курить! Мои глубочайшие извинения! Мне и в голову не пришло, что вам неприятна моя сигара.

— Почему же? Мы как раз обожаем сигарный дым, — заверила его Филиппа.

— Вот как? В таком случае это наследственное. От вашей матушки. Она всегда была не прочь побаловать себя сигарой.

— Мама курила сигары? Вы шутите?

— Отнюдь! Ваша мать была до сигар большая охотница.

Нимрод пустился в воспоминания, многословные и велеречивые, а «роллс-ройс» тем временем плыл по лондонским улицам, точно крытый ковер-самолет. Филиппа внимательно разглядывала город через затемненные стекла машины, пытаясь составить первое представление. Лондон оказался более раскидист и менее устремлен вверх, чем Нью-Йорк, поэтому небо здесь существовало само по себе, не соревнуясь и не сливаясь с небоскребами. Филиппа смотрела на невысокие здания с облегчением: в этом городе им не придется одолевать пешком десятки лестничных пролетов. Какие милые скверики! Сколько деревьев в парках! А вот и знаменитый красный автобус! И черные лондонские такси!

Джона же занимал не Лондон, а сам автомобиль. Он никогда прежде не сидел в «роллс-ройсе». Эти красные кожаные сиденья, пушистые ковры и столики из орехового дерева напоминали папин кабинет — дома, в Нью-Йорке. Так же чинно и тихо — и не подумаешь, что машина едет по шумным городским улицам.

— У вас потрясающая машина, дядя Нимрод, — сказал Джон.

— Что ж, спасибо за комплимент, мой мальчик, спасибо за комплимент. Качество всегда остается качеством, даже когда ни цен прежних, ни компании, которая это производила, нет и в помине. Я приобрел машину у одного кинорежиссера, чья жена, будучи цветозависимой, под воздействием красного цвета проявляла склонность к клептомании. Несчастному пришлось расстаться с автомобилем — так сказать, в мою пользу.

— А-а… — озадаченно протянул Джон. — А скажите, у вас в Лондоне все так разговаривают? Как вы?

— Ну что ты! Лучше всех по-английски говорят голландцы и немцы. Сами же англичане изъясняются на совершенно искореженном, жалком подобии великого в прошлом языка, так что не поймешь, где кончается одно слово и начинается другое. Шамкают, словно набили рот картофельным пюре, таким, знаешь, вязким и клеклым. Пожуют, пожуют, потом выплюнут тебе в тарелку и — понимай как хочешь. А на севере Англии вообще беда. — Конец своей речи дядюшка обратил в затылок Джалобину и говорил с особым напором. — Что там творят с языком — уму непостижимо!