Хронофаги - Екатерина Соловьёва

«В конце концов, они многого не знали», — улыбнулся служитель, проведя по густой шевелюре, словно припорошенной инеем.

Три года назад, увидев на утренней мессе, что юнец, что околачивался с остальными бродягами возле церкви в дни раздачи бесплатной похлёбки, поседел за ночь, отец Антуан не оставил этот факт без внимания. Бертран начал заикаясь, но дальше ложь полилась легко и свободно, словно он всю жизнь только и делал, что лгал. Он нёс что-то о святом Бенедикте, что привёл его в этот храм, пообещав кров и пищу, если он будет служить богу. А когда молодой человек попросил доказательств, призрак разверз перед ним геенну огненную. И было это так ужасно, что волосы встали дыбом.

Пресвитеры долго и горячо шептались у исповедальни, пока Бертран жадно уписывал горячую похлёбку в кладовой. Ещё несколько часов назад он лежал в лесной яме, в которой заночевал накануне, проснувшись и заледенев от ужаса: по нему ползало не менее трёх десятков змей, привлеченных теплом человеческого тела. Парень почти не помнил, как выбрался и, дрожа, побрёл в сторону города.

Отец Антуан оставил прихожанина служкой, а через полтора года отец Раймон отправил письмо прелату Марсельскому. Тот не замедлил приехать и долго пытал седого юношу, стараясь отыскать в его льдистых глазах хоть один намёк на ложь. Служка отвечал терпеливо, пока не сомлел в глубоком обмороке, что, конечно же, не могло не умилить пресвитеров. Было принято решение хиротосанить юношу, которому явно покровительствовал основатель ордена, сам святой Бенедикт. Так церковь получила симпатичного диакона, который седой шевелюрой в сочетании с обаятельной улыбкой сумел привлечь новых прихожан и увеличить пожертвования.

Когда Бертран закончил, солнце село, наполнив храм сумерками. Христос на витраже пропал, зато физиономия Петра так налилась тьмой, будто он снова собрался предать учителя. Диакон зажёг несколько свечей и принялся чистить подставки от воска, пытаясь утихомирить суматошный стук сердца. Затем он вымыл и натёр до блеска потир, перекрестился и, взяв свечу, спустился в подвал, обгоняя по стёртым ступеням бесноватые тени. Она звала. Так же сильно, как и накануне. Горячий воск тихо плакал на запястье, разделяя немой восторг диакона.

Бертран откопал её вчера ржавым заступом, звенящим о стылую землю, и несколько часов не мог оторваться, разглядывая со всех сторон и не находя изъяна. Она была прекрасна. Неведомый мастер высек божественное тело из белого мрамора, вклеив кусками розового кварца соски, ноготки и даже уголки прикрытых глаз — бездонно-агатовых, как глухая полночь, как первозданный Хаос. Полные зовущие губы алели рубинами на лице сердечком, обрамлённом водопадом волос иссиня-чёрного камня. Она застыла в позе танцовщицы, удивительно живая и настоящая. В первую ночь он опомнился лишь под утро, тесно прижавшись к полным бёдрам и обнимая тонкую мраморную талию. Вторую нараспев читал Евангелие от Марка в слепой надежде оживить. Холодная статуя захватила целиком разум и душу, он весь день изнывал от желания обнять её, собирая пожертвования на западном престоле. И лишь назойливые видения, что вдруг стали сопровождать редкие сны, пугали Бертрана. По рубиновым губам бежала чья-то тёплая кровь, и прелестница улыбалась так, что заходилось сердце, только что сдавленное страхом: а чья же кровь?..

Юноша томно вздохнул. Он никогда не видел такой красоты, да и откуда? Разве можно считать за женщин бородавчатую садистку-надзирательницу Мари в приюте, толстуху Фюи с жёлтыми прокуренными зубами или воробышка Жаннетту?

«Жаннетта, piaf…»

Ей было пятнадцать, но выглядела она младше года на два. Жаннетта проводила у храма больше времени, чем дома, но это мало кого удивляло, все знали, что отец-грузчик бьёт дочь, а мать скользнула под лёд прошлой весной, когда полоскала бельё. Бертран не жалел для неё похлёбки, вспоминая себя в приюте, но не мог не отметить, что девушка проявляет к нему интерес. Большие глаза цвета свежезаваренного чая загорались огнём при виде молодого диакона, а бледное лицо расцветало улыбкой, когда широкая ладонь проводила по светлым волосам, растрёпанным, как воробьиные перья.

Бертран вздрогнул, услышав чей-то стук. Торопливо забросав статую ветошью, он поднялся по лестнице и хлопнул крышкой подвала. Звук шёл от центрального входа.

— Кто там?

— Это я, отец Бертран…

Последнее слово унёс вой ледяного осеннего ветра, но диакон и без него понял, кто за дверью. Лишь один человек называл его «отцом», нарушая церковную субординацию. Отодвинув засов и тяжёлую створку, он выставил перед собой свечку. Апельсиновый треугольник света выхватил из мрака подростка, закутанного в старую шаль. Из-под низко надвинутой вязаной шапочки, во все стороны торчали вихры светлых волос. Недолго думая, Бертран впустил девушку внутрь и задвинул чугунный засов.

— Ты что здесь делаешь в такой час? И сколько тебе повторять: я не отец, а всего лишь диакон…

— Отец с Гюставом деньги получили, — шмыгнула разбитым носом Жаннетта. — Они там празднуют… на столе плясать заставляли…

Бертран привычно разогрел похлёбку на каменке в кладовой и нарезал хлеба, пока гостья умывалась в медном тазу. Наскоро помолившись, они разделили поздний ужин и чашку чая. Девушка даже развеселилась, когда диакон закутал её в меховой жилет Мишо и уложил на тюфяк.

— Ты должна уйти до рассвета, пока не явится отец Раймон, — погрозил пальцем юноша. — Тебе скоро шестнадцать, представь, какие слухи поползут, если тебя здесь найдут! Нам обоим тогда несдобровать.

— Не уходи, — попросила в ответ Жаннетта, моля влажным щенячьим взглядом.

Бертран вздохнул и сел рядом, но тепло сразу разморило гостью, и она заснула, по-детски приоткрыв рот. Притворив дверь кладовки, диакон начал мерить пол широкими шагами — от престола до входа и обратно. Она звала. Она требовала. И что самое ужасное — он хотел подчиниться. Сделать всё, лишь бы она хоть раз улыбнулась.

Юноша смахнул пот со лба, взял свечу и вернулся в подвал. Ветошь пала к точёным ножкам красавицы, обнажая грудь, готовую вздохнуть. Изнемогая, Бертран прильнул к алым устам, которые показались горячими и солёными. Сверху донеслись двенадцать ударов часов с городской ратуши, но суматошный стук сердца заглушил и их, так что не сразу удалось расслышать:

— Отец Бертран…

Он обернулся и побледнел. Жаннетта, растрёпанная и печальная, сама протягивала хлебный нож. Жилет и шаль она оставила в кладовке, оставшись в платье, которое ей было мало и, наверняка, жало в бёдрах.

— Жанет… — начал он, и тут видение с окровавленными губами накрыло так яростно и жестоко, что Бертран застонал.