Неспящий Мадрид - Грегуар Поле

Все это время Исаскун стоит на тротуаре, застыла с книгой в руке, пальцы крутят металлические колечки, перед ней фасад книжного магазина «Каса дель Либро», и она отражается в витрине, где красуются в разноцветных рекламных бандерольках «Шесть жен» Грасиэлы Маты.

Она начинает мерзнуть в своем легком топике и внезапно думает, что сейчас будет некстати простудиться. Встряхивается и быстрым шагом спешит на работу, и так уже опоздала. Она идет по тротуару, переходит Алькалу и вынуждена припустить бегом из-за машины «скорой помощи», которая, проскочив на красный свет, тормозит у входа в метро. Люди смотрят, как из нее выходят санитары с носилками и чемоданчиками. Сирена смолкает. Исаскун сует книгу в сумочку и обнаруживает, что где-то забыла свой телефон.

Х

Исаскун идет по тротуару калье Гойя. Один магазин привлекает ее внимание, вот он, справа, она идет вдоль его длинной витрины.

По улице проезжает Хуанхо Веласко в своем такси, одна рука на руле, в другой почти докуренная сигарета, он везет Кармен Риеро в аэропорт.

Исаскун спешит, но все же останавливается: в витрине пеленки, платьица, рубашечки, крошечные башмачки, такая прелесть, постеры с белокурыми детьми в матросках, ползунки, комбинезончики, распашонки в полоску, бело-голубые и бело-розовые, на стене табличка, где рост детей измеряется в медвежатах. Как знать, может быть, завтра она здесь что-нибудь купит.

Она идет дальше, силясь больше об этом не думать. Молодые люди в машине с открытыми окнами, в солнечных очках, врубили музыку на всю улицу, и глухой ритм старого шлягера — не надо думать — «All that she wants, all that she wants is another baby, she’s gone tomorow but all that she wants…»[42] Поздно: Исаскун услышала, и, как ни старается, музыка уже звучит у нее в голове; она идет дальше, но теперь поет про себя, от мелодии не избавиться, ее не остановить. Исаскун хорошо знала эту песню, давно, еще когда ходила в школу в плиссированной юбочке, и могла ли тогда подумать, что она настигнет ее вот так, в таких обстоятельствах, настолько кстати, настолько в тему для нее.

Чуть дальше по калье Гойя, возле чудовищной стройки нового роддома, дорогу такси Хуанхо Веласко перегораживает «лендровер» жандармерии. Оттуда выскакивают двое, выводят Кармен Риеро, сажают ее в «лендровер» и уезжают. Хуанхо, озадаченный, катит дальше.

Исаскун уже пришла, она входит в парикмахерский салон, надевает белый халатик, такой же, как у аптекарши, только имя великого парикмахера написано большими буквами на спине: «Жан-Луи Давид», усаживает в кресло клиентку, которая ее заждалась, просит прощения, еще минутку, ей надо сбегать в туалет. Она бежит туда с пакетиком из аптеки, распаковывает тест, читает инструкцию — увы, делать его надо с утра, встав с постели. Какая же я идиотка, ничего не знаю! Вот дура-то. Вернувшись к клиентке, она спрашивает, как ее постричь, плохо скрывая свое скверное настроение.

Селина просит подкоротить немного пряди и завить концы, как на фотографии, которую она показывает.

— У меня выход сегодня вечером.

Исаскун включает воду и щедро намыливает волосы клиентки; вода течет Селине за шиворот, и она чувствует, как сбегают струйки по спине. Селина ничего не говорит, а Исаскун все пытается остановить звучащее в голове «All that she wants». Эстрадная музыка, льющаяся из колонок в салоне, не помогает.

Вымыв Селине голову, парикмахерша снова заставляет ее ждать в замысловатом тюрбане из полотенца.

Эухения, кассирша, сообщает Исаскун, что она забыла здесь свой мобильный. Исаскун так и думала. Было два звонка, я подходила. Кто звонил? Сначала твой Альварито. Что он хотел? Ничего, поговорить с тобой, спрашивал, где ты. И потом Аурора, она сказала, что перезвонит.

— Дай мой телефон, надо позвонить Альваро.

— С ума сошла? Когда Альберто увидел, что тебя нет и ты опять опаздываешь, он сказал, что тебе не поздоровится. Если он застанет тебя с телефоном, поднимет бучу.

Исаскун возвращается к Селине и принимается яростно стричь. Она совершенно не сосредоточена на том, что делает, и время от времени едва не роняет ножницы, сама себя увещевая: «Toma, toma»[43]. Ножницы опасно щелкают у самого уха, грозя кровотечением, за которое ей, конечно, еще нагорит от заведующего.

Другой старый шлягер льется теперь из колонок, «Nothing compares 2U»[44], который действует с непомерной, почти гормональной силой, превращая ее озлобленную нервозность в меланхолию, в сентиментальную ностальгию по отрочеству. И Исаскун, накручивая волосы Селины на папильотки из фольги, силится не заплакать.

— Nothing compares to…

XI

— …thing compares to thing compares to thing compares to thing compares to thing compares to thing compares to thing compares to thing compares to thing compares to thing compares to thing compares to…

Неожиданно заевшая пластинка помогает Исаскун удержать нервные слезы, которые уже туманят глаза, но не выплескиваются из-за тонкой преграды век.

— Ради Бога, Эухения, выключи это!

Эухения снимает пластинку, и, пока она выбирает другую, как раз ни у кого из парикмахеров и парикмахерш нет в руках работающего фена, а светофоры тем временем сделали небольшую паузу, короткое затишье в уличном движении. Разительная тишина, всего на несколько секунд, оправленная в привычные шумы, точно икота в бесконечном пищеварении города. Заметила Селина, заметила Исаскун, заметила Эухения, и все клиенты заметили что-то особенное, так и не поняв, что это тишина, просто тишина их удивила.

А глубоко под землей проезжает поезд метро, и грохот доносится до парикмахерского салона, где постоянный шум обычно заглушает его.

XII

Грохот стихает, поезд метро проехал. В темном туннеле, пустом в этом месте, гладкие рельсы отражают слабый свет неоновых огней безопасности и чуть подрагивают от последних вибраций прошедшего поезда и первых следующего. Пути пересекает крыса, карабкается через рельс, передние лапки буксуют на гладком металле, и коготки, скользя, издают легкий скрежет, которого никто не слышит.

В пасти у нее птичка, одна из тех маленьких птичек, что попадают под землю неисповедимыми путями, в силу череды злосчастных случайностей, залетают в метро, бьются о стены, о потолок под удивленными взглядами пассажиров, не задерживаются там, везучие и невезучие, верно или неверно ведомые инстинктом, одни клюют крошки круассанов возле ранних булочных в переходах и находят выход, другие клюют и не находят, вспархивают, растерянные, прыгают по полу, грязные, испуганно жмутся к стенам под мусорными ящиками, держатся подальше от людей, снова взлетают, но нет ветра, чтобы нести их, и, усталые, они снижаются, теряются, и вдруг — проем, свобода длинного необитаемого туннеля, полет наконец дольше, легче, но почти вслепую, здесь есть воздух, но нет неба, здесь, как ни странно, хватает пищи, здесь опасности грозны и непредсказуемы, внезапный электрический разряд, откуда только берется, движение воздуха, сперва легкое, усиливающееся с приближением большого прямоугольника света, переднего стекла, которое может сбить их влет, а еще крысы внизу, и потеря ориентации, и паника, есть такие, что выдерживают, привыкают, адаптируются, летают, сами того не ведая, под городом, иные выбираются однажды, отвыкшие от света, от неба и отсутствия потолка, а других, их больше, затягивает в вентиляционные люки, в новый туннель, он уже, но кажется выходом, однако решетки останавливают их полет, ранят, или лопасти вентиляционных турбин, непрестанно работающие челюсти, страшные, ненасытные, адские машины, бьют их, ловят, ранят, убивают и швыряют вниз, туда, где уже лежат другие жертвы, порой очень давние, запас, о котором знают умные крысы.

Крыса перебралась через рельс, однако не может перелезть через второй, не выпустив из пасти добычу. Но пищи хватает, а белые фары поезда приближаются, и, бросив птичку, она бежит к стене, где семенит еще несколько метров, сопровождаемая тревожными колыханиями голого хвоста.

Проходящий поезд не пугает ее. Она ныряет в щель, без труда протискивая свое тело; эта небольшая трещина в бетонной арматуре — привычный ей ход из пустоты в пустоту, где, по прихоти строительств, сносов, реставраций, нагромождений и вековых наслоений, путь, подобный лабиринту, но непрерывный, ведет на поверхность, сперва через длинный незасыпанный провал, где осыпь ненадежного грунта опасна для незыблемой стабильности почвы, но удобна для крыс и мышей, пробирающихся затем по фундаментам и даже по остаткам подвала снесенного дома, который не стали бетонировать больше, чем это было необходимо для безопасности, представляющий собой очень низкое помещение, совершенно недоступное человеку, где, как в гробнице фараонов под тяжестью пирамид, скрываются мелкие тайны, пустяковые следы — рабочая рукавица, сломанная рейка, старая веревка, обрывок газеты, неподвижные в могильном забвении клаустрофобии, лишь грызуны топчут их порой, пробегая, как эта крыса, которая деловито трусит теперь зигзагами в темноте, находя заброшенные трубы, предпоследний этап, выводящий в современную канализацию через отверстие, которое сейчас рабочий в высоченных бахилах, по щиколотку в воде, с ведром цементного раствора в одной руке и мастерком в другой, старательно заделывает, как указано в наряде.