Теплые вещи - Михаил Нисенбаум

– А ты с ним знаком? – спросил я.

– Да нет, покуда как-то не пришлось. Сережа вон к нему ездил. И фотографии – оттуда.

Невозможно было усидеть на месте. К тому же между Вялкиным и Клепиным возобновился торг насчет фотографий. Пытаясь не выпустить из себя пойманного джинна, я вышел на заснеженную улицу Ильича.

Что это было? Что я увидел? Фантастические образы? Нет, они не имели ничего общего с фантастикой, с инопланетянами, пришельцами из будущего. Черти, демоны, вурдалаки, сказочная нечисть? Нет, нет... Это не сказка. Все эти тени – настоящие, живые. Они мрачны, грозны, веселы, и это всегда рядом. И сам Горнилов рядом – до Сверловска чуть больше ста километров.

Вдруг стало казаться, что у меня целая армия незримых светящихся сторонников. Тайна делала меня сильным: потому что кто знает о мире духов, знает о мире в целом.

С этого дня мои рисунки стали меняться. Лица надломились, в глазах появился резкий блеск, люди взмахивали руками, точно творили заклинания, небо чернело от перепончатых крыльев. Чем мрачнее становились картины, тем легче делалось на душе: я чувствовал, что наконец попал к своим.

22

Шел урок литературы. Стелла Архиповна, наша классная, уже две недели проводила очередной эксперимент. Суть была не в том, чтобы по-новому прочесть и понять литературное произведение, а в том, чтобы все ученики, разбившись на небольшие бригады, активнее участвовали в работе. Каждая «звездочка» готовила доклад по «Войне и миру»: кто-то докладывал об историческом фатализме, другой – про образ русского народа, третий – про Платона Каратаева. Кто не выступал с докладом, делал дополнения. Например, что Платон Каратаев – бездеятельная, вымышленная личность, а вот капитан Тушин – подлинный русский офицер, скромный сын своего великого народа. Вера Гусельникова взволнованно восклицала, что Тушин – прообраз красных командиров на Гражданской и Великой Отечественной войне. Стелла Архиповна милостиво соглашалась, как и всегда соглашалась с любой репликой, если та была достаточно идейно-звонкоголосой.

Прочтя «Войну и мир» за полгода до школьного вскрытия, я хотел спорить со всем, что говорилось в классе. Но моя обычная роль состояла в мрачном загадочном молчании, возвышавшем меня над классом, как одинокую горную вершину. А одинокие горные вершины, как всем хорошо известно, сравнительно редко поднимают руку и ввязываются в спор с жителями долин о будущем декабристе Безухове или даже о символическом образе ожившего дуба. Дался вершинам этот дуб!

С другой стороны, малейшего неосторожного кашля достаточно, чтобы вызывать сход грозной лавины, способной погрести не вовремя раскашлявшихся жителей долин с их домами, овинами, амбарами и, разумеется, коровьими загонами. А чем виноваты в кашле хозяев коровы с добрыми коровьими глазами?

Все шло чинно и без затей, пока слово не взяла «звездочка» Кохановской, а если быть еще точнее – сама Кохановская. Докладчица говорила о женских образах романа, сравнивала Наташу и Соню Ростовых. Бойко отчеканивая слова, Кохановская (в сторону которой я, разумеется, не смотрел) напомнила слова автора, что Соня со всей ее красотой осталась бесплодным пустоцветом.

Возможно, жители долин слышат слово «пустоцвет» по сто раз на дню и даже то и дело обращаются с ним к своим близким. Например: «Экий вы сегодня, Манефа Карловна, пустоцвет, прямо заглядение!», «Исидор-то наш Африканыч сыграл пустоцвета»... Но для трепетной, чуткой ко всякой фальши снежной лавины это обидное слово выстрелило, как стартовый пистолет.

С трудом сдерживая скрежет зубовный, я дождался последних слов оратора. После этого, сверля опущенным взором стол, поднял руку.

– Миша хочет что-то добавить, – услышал я Стеллу Архиповну. – Пожалуйста.

Не отрывая глаз от стола, я грохотнул стулом и начал тихим, охрипшим голосом:

– Простите, а кто решает, для чего живет человек? Кто рассудил, что только давая потомство, он обретает смысл жизни и достоинство? А его дети – через своих детей, но и те сами по себе – пустоцветы, так что ли? И все девочки, которые сейчас сидят в классе, – тоже пустоцветы, пока не выйдут замуж и не нарожают детей?

– Ты с кем споришь? – (о, как давно этот голос не обращался ко мне!) – Это Лев Николаич написал, а не я.

– Я спорю с ложной идеей. Идея не становится истиной только оттого, что ее высказал великий человек. А идея эта вздор. Из нее вытекает, что личность сама по себе ничего не стоит. Как же быть с теми гениями, у которых не было детей? Они что, тоже пустоцветы?

– Ну гении все же что-то создают, – сказала Стелла Архиповна, несколько встревоженная накалом и непривычным направлением дискуссии.

– А маленький человек? Не гений? Скромная девушка, которая не пишет стихов и картин... Что с ней делать?

– Ничего не делать, – сказала Люда Евстратова. – Поцветет и перестанет.

– Мне нравятся розы, – ответил я с таким раздражением, словно говорил не о розах, а о вирусах холеры. – А кто-нибудь ел плоды роз? А? Роза – пустоцвет? А вот иван-да-марья! Скромный лесной цветок. Да, от него не родятся ни груши, ни ананасы...

– Было бы даже странно, – вполголоса откомментировал Олег.

Раздались смешки.

– Между прочим, у цветов есть завязь, – громко заметила Надя Перчук. – Вам ботанику не преподавали, что ли?

– Надя, Надя! – укоризненно вмешалась Стелла Архиповна.

– Ну пусть тебе подарят букет завязей, как тебе это понравится! – меня обуял демон красноречия. – По-вашему, кролик ценнее Шиллера.

– Кролики пушистые и смешные, – резко ответила Кохановская. – А вот Шиллер – не знаю. Не знаю.

На уроках литературы всегда было тихо. Но сейчас то там, то здесь колыхались волны шума.

– У Толстого у самого было детей – Ясная поляна...

– И еще две неясных.

– Ну и что, все равно он самый великий дореволюционный писатель.

– Ребята, давайте по делу!

Наконец по столу резко щелкнула указка.

– Люда, Надя, Миша – все присели! – громоподобно возгласила Стелла Архиповна. – Ни слова с места. Поднимать руки!

Я вновь упрямо поднял руку. Стелла Архиповна спросила меня только потому, что никто другой руку не поднимал.

– Михаил! Только по теме и коротко.

– Мне жалко Соню. Она, красивая и незнатная, уступила жениха другой, некрасивой и богатой. Это не повод для осуждения, это повод для сострадания, которым отличаются наши великие писатели и обычные люди. За небольшим, – (тут я выдержал крохотную паузу), – исключением.

Итак, последний сугроб был напялен на одинокую печную трубу по самые брови. Лавина остановилась. В классе наступила глубокая затаенная тишина.

23

Автобус изнутри зарос инеем, стенки салона – как в карстовой пещере. На каждом повороте «гармошка» постреливает ледяными чешуйками.

«Любить – значит сходно мыслить об одном... Во всяком случае, вместе. Вместе смеяться, вместе грустить. Особенно грустить. Кто грустит – тот лучше понимает жизнь, тот мне ближе...» Автобус номер девять сворачивает у кинотеатра «Россия». Окна залиты льдами, как каток, и зеленый огонек светофора распадается на яркие колючие щепки.

«Вон та девушка у выхода... В шапке с резинкой... Глаза печальные, умные. Вот с ней было бы о чем поговорить. А эта вечно веселится, порхает на поверхности... Суета сует... Чехова проходят, Достоевского, затаптывают своими коллективными разборами. Как экскурсия по клумбе... Нет, неточно... «Не троньте музыку руками»... Как если на звездном небе надписать, как и что называется... Причем с ошибками... Любовь – это понимание, а понимание – любовь... Понимаю «Упанишады» – значит, люблю их. Люблю «Черного монаха» – значит, понимаю его. Если она не может меня понимать, то никогда меня не полюбит. Пусть найдет кого-то такого же веселого и легкомысленного. Мне нужно оставаться одному – так будет лучше для всех. Один никого не обидит, никто не обидит отшельника, просто некому обидеть. Интересно, где учат на лесников... Когда я один – не может быть зла. Значит, одиночество – благо...»

Не снимая варежки, я провожу рукой по сахарно-белому валику внизу автобусного окна. «Откуда атомы в молекулах знают, в каком порядке им собраться? Ну да, валентность... Но какая умная эта валентность! Вот кристаллы льда – вроде бы простой геометрический узор, а станешь такой рисовать – час провозишься, да и то может не получиться. Так то лед. А если хромосома? Вот кстати, интересно, если смотреть на картину под микроскопом, ведь там может миллион других картин оказаться вроде Кандинского... И как считать, художник их нарисовал, который писал главную картину, или оно само так получилось?»

Зубы немного постукивают, но ничего, ничего, скоро буду дома, согреюсь... «Да... "ткань универсума", умное тесто... Чудеса в решете. Говорят, в ходе эволюции, само... Ну ладно, само. Помнишь Жан-Жака? Вот я положу на большую палитру три кило разных красок и буду ее крутить во все стороны, из душа поливать, чтобы не сохло и смешивалось... Сколько надо крутить, чтобы "Весна" Боттичелли сама нарисовалась? Да и то – как сама? Это же я крутил, я поливал...