Баллада о бомбере (сборник) - Михаил Веллер

А там уже у самолета мотоциклы тарахтят, собаки лают: точно, отрядили группу поглядеть, что там со сбитым русским самолетом и нельзя ли захватить летчиков, если живы. Нет, все-таки наземные службы были у немцев очень хорошо поставлены.

Ну что, держим мы темп, как можем. А можем не очень. Собачки след наш взяли, и голоса немецкие с лаем все ближе.

И тут на наше счастье болото на пути. Тут уж особо опасаться не приходится: или плен, или болото. Влезли мы в воду подальше, по самые ноздри, за кочку с кустом каким-то спрятались, и стоим: стараемся даже не дышать. Собаки – такое чувство, что прямо над головой лают. Это они бегают взад-вперед по берегу, явно в воду след, а дальше его нет. И люди в болото соваться не хотят…

Солдаты покричали:

– Рус, выходи! Рус, капут! Жить, хорошо, капитулирен!

Попускали ракеты над болотом, дали несколько очередей поверх голов – одна листья прямо с нашего куста срезала, – плюнули и через какое-то время ушли. А мы всю ночь и утро, до ясного света, так в воде и простояли. Убедились – точно ушли немцы.

Вылезли, обсушились, и тут я чувствую – жар у меня. Яша там клюковки пособирал, а я даже ее есть не могу: рот разбит, язык рассечен, распухло все и горит. Только водички могу попить.

Ремешок планшета оборвался у меня, когда Яша меня в дверь тащил, так что карты нет, да и толку с нее было бы немного, эти белорусские болота ни на каких картах не обозначены. Но все же надо двигаться на восток, в сторону своих… а что еще делать. Может, на партизан наткнемся, если повезет.

И вот так мы шли восемнадцать дней. Яша хоть ягоды собирал, корешки там какие-нибудь, а я мог только воду пить. И сам идти уже не мог, он меня поддерживал. На лбу у меня, где рассечено, рана нагноилась, видеть хуже стал, потом совсем почти ослеп. Если бы не Яша – конечно пропал бы. Но у него даже мысли не было меня бросить, все подбадривал… хотя в такой ситуации бросить обузу, тяжелораненого, – довольно естественно ведь, чего там, прямо сказать надо.

И набрели мы на восемнадцатый день на какую-то избушку в лесу. Я уже наполовину без сознания все время, вообще плохо соображал. В избушке бабка какая-то жила, и вот Яша ее упрашивает (я-то уж и говорить практически не мог): мать, значит, где тут у вас партизаны, мы советские летчики, наши, нам к своим надо, сбили нас, пробираемся к фронту, значит. А она все отнекивается.

Но потом пришел парень какой-то назавтра, с лошадью и телегой, меня положили на телегу… и привезли нас в партизанский лагерь. Там Яша рассказал все, что с нами было. А мне срочная помощь нужна, я уже, в общем, одной ногой там, на том свете.

И что ж вы думаете. У партизан в деревне неподалеку была знакомая врачиха, она им помогала. А здесь-то операцию делать надо, а меня в деревню как приволочь? Полицаи в деревне! Вот ночью партизаны пришли к врачихе, и она сама вызвалась, обо всем они договорились. Партизаны симулировали налет на деревню, как будто силой захватили врачиху и увезли к себе в лагерь. А инструменты и лекарства та взяла с собой, естественно.

И вот прямо в лагере, на пне, застеленном куском парашютного шелка, инструменты в котелке прокипятили, она сделала мне операцию. Вскрыла нагноение, все вычистила, продезинфицировала, зашила рану. Гноя вышло много. И мне сразу стало легче, видеть стал немного уже на следующий день.

И зубы она мне осколки корешков повытаскивала, и на язык рассеченный несколько швов наложила, и уже вскоре мог кашу кушать, стал поправляться.

И партизаны говорили же ей: нельзя в деревню возвращаться, полицаи все равно подозревают! Оставайся в лагере, с нами, нечего тебе в деревне больше делать. Она ни в какую – у нее там дети остались. Они ей предложили детей тоже выкрасть, увезти, и будут они тут всей семьей. А она: нет, ни в какую. Огород там, хозяйство, все знают ее, везите обратно.

А потом оказалось, после войны уже я узнал, что вернулась она – и расстреляли ее полицаи вместе с детьми, прямо на их же огороде.

Это я узнал уже потом. А сейчас в лагере стал собираться транспорт – идти через линию фронта. Трое девочек там было из армейской разведки, после глубокого рейда, и человек десять тяжелораненых. И мы с Яшей.

Раненых привязали на волокуши, и пошли, значит. Вел проводником старик один, который эти места всю жизнь знал. И прошли мы фронт через так называемые Сурожские ворота – там болота непролазные, и по ним линии фронта не проходило.

Ну, и перешли нормально, прибыли в свое расположение. Тут, значит, партизаны пошли в госпиталь, на них были соответствующие документы. Девочки из разведки – в особый отдел и дальше по своей линии. А нас с Яшей прихватил прямиком СМЕРШ:

– Кто такие? Откуда? Какие задание?!

Мы им все рассказываем: как и куда летели, как сбили нас, как выбирались, – нет, ни в какую слушать не хотят. Крики, оскорбления, бьют, грозят расстрелом. И ничего же слушать не желают!

Яша уж говорит: лучше бы, говорит, нас немцы тогда перестреляли.

Глава седьмая

Мы говорим:

– Ребята, да пошлите вы запрос! Вот номер полка, полевая почта такая-то, дислокация такого-то числа, когда мы улетали, была там-то, фамилии командира, начальника штаба, задание было такое-то! Командир второй эскадрильи Богданов и воздушный стрелок-радист Яков Туликов! Чего же проще – вот все данные, убедитесь сами.

Ни в какую. Бьют они нас и слушать не хотят. Сознавайся, сволочь фашистская, кто тебя и зачем заслал! И хоть ты тресни.

Плохо дело. Расстрелом грозят. А это ведь – очень запросто. Расстреляли двух диверсантов – и дело с концом. Кто нас искать станет. В полку наверняка давно списали.

Кинули в подвал. Лежим в грязи. У меня опять рана моя нагноилась.

И пальцы они мне ломать стали. Каблуками. Боль большая. Иногда думаешь, что если они с нами так подольше – тут во всем, знаете, признаться можно.

Но все же не расстреляли. Кинули в грузовик и отправили в корпусной СМЕРШ. Мол, там с вами не так поговорят.

Лежим в кузове, трясемся, стонем иногда невольно. Руки связаны. У Яши ребра поломаны, зубы выбиты.

А конвоир в кузове – молодой такой парнишка, светлоглазый. Лицо чистое, хорошее.

Я говорю ему:

– Братишка. Как солдат солдата, прошу тебя. Ошибка вышла, клянусь. Позвони ты в Москву. Хоть телефонограмму отправь, хоть радио, хоть как. Лично генералу Голованову, он при Ставке, командующий Авиацией дальнего действия. Скажи – Богданов, старший лейтенант Богданов, я из его дивизии был, мы войну начинали вместе, он меня хорошо знает. Лично знает, он друг мой. Нас всего несколько человек осталось, кто войну в дивизии ДБА начинал. Сделай, прошу… не бери ты греха на душу.

А конвоир наш:

– Р-разговорчики!

Ну что. Стали нас пытать в СМЕРШЕ корпуса. Мы им говорим – они гнут свое. Сказка про белого бычка. Прямо сказать – били смертным боем. Жрать не давали. Пить не давали. На оправку не водили, ходили под себя, простите за подробность.

Но, видно, паренек тот все же хороший оказался. Видно, дозвонился он до Москвы, или еще как доложил.

Потому что через два дня прибывает самолет лично от Голованова. С офицером фельдсвязи. Нас в самолет – и в Москву.

Положили в Центральный госпиталь ВВС.

Ну, вот и вся история.

Вылечили. Дали новое назначение.

И в декабре я уже летал бомбить Сталинград.

…Но вот эти, понимаете, двадцать восемь суток на оккупированной территории – так они на мне и остались. Это, конечно, тормозило. И награды, и рост по службе… ведь как: кадровик личное дело посмотрит – ага! ну и, естественно, притормаживали.

Поэтому войну я кончил майором. Понятно, многие летчики росли быстрее. Но уж это дело такое… военное счастье.

И подполковника получил аж в пятьдесят третьем году. Я был тогда заместителем командира дивизии по летной части. Летали мы в Арктике. Да в общем, даже, почти не летали, а все больше строили.

Про это тоже пока писать нельзя. Это уж я так рассказываю.

Аэродромы мы в Заполярье оборудовали. Как можно севернее. Ракетных войск ведь тогда еще не было. И главной стратегической ударной силой были стратегические бомбардировщики. Вот мы и строили полосы для этих бомбардировщиков.

А бомбардировщики были, я вам скажу, дерьмовые. Может, слышали – М-3, конструкции Мясищева? Огромные такие машины. Сделаны были специально под водородную бомбу.

Доктрина была – через Северный полюс, через ледяной, значит, купол, по кратчайшей прямой – удар по американским агрессорам.

И, значит, как можно севернее – аэродромы подскока. Для последней дозаправки и проверки.

А машина была капризная, ненадежная. Летчики ее не любили, побаивались. Бились довольно часто. Крыло очень длинное, жесткости не хватает, а посадочная скорость низкая, а на низкой скорости она довольно плохо слушалась управления. Свалиться норовила.

Вообще они были рассчитаны на дозаправку в воздухе. А дозаправка тоже происходит на малой скорости. И вот то танкер начинает сваливаться, то заправляемый, летчик чуть по газам даст, педали двинет – и сталкиваются.