Фаустус и другие тексты - Бернар Рекишо
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Счастливы ли вы, спросил я однажды инфаустатора. Он ответил так: «Я не могу быть счастливее, но я не счастлив. Обычно счастье ищут во внешней жизни, что касается меня, я последовательно приближаюсь к нему в ментальном приключении. Меня ведет надежда, я не ведаю, куда иду, я иду на поводу, когда покорно, когда строптиво, часто в недоумении, редко в покое, всегда настороже, куда качнется и погрузится мой мозговой форштевень.
Что ведет меня по сему маршруту? Неведомое. Куда ведет меня этот маршрут? К неведомому. И неведомое ведет к неведомому… неведомому счастью… На краю, осужденный, я зачастую прослеживаю границы вечности.
Никто не может дать мне счастье, и я сам даю его себе только по капле. Тем, что у меня есть, я обязан только себе, но рассчитываю не останавливаться на этом: я надеюсь; ожидать, вот конец страдания и начало счастья. Я ожидаю чего-то; и это счастье, ибо счастья бывают разные, исходит из времени. Бывает также счастье мгновения и бег мгновения по ходу времени – это уже конец счастья и начало страдания».
Изобретатель фотографии воспроизвел образ видимого мира. Изобретатель электронного микроскопа воспроизвел образ невидимых миров, но другие приближаются к образу еще более далекого невидимого, и оно, может статься, невидимо не снаружи.
Посредством психоанализа снов, как и посредством электронного телескопа, удалось высвободить из-под видимостей некую часть реальности. Но если за видимостями скрыта секретная часть реальности, не обманчива ли сама видимость? Тогда мысль – лишь фантом, и ощущение может существовать только внутри. Как существуют вещи внутри?
Что ни мгновение, все меняется,
Вещи стареют, звезды вращаются,
Материя преображается,
То, что снаружи ментального, движется,
И движется то, что внутри.
Ментальные теории служат для того, чтобы поддержать склонности каждого. Для меня эти внутренние склонности преобразились так стремительно, что у теории просто не было времени за ними угнаться. И, наверное, склонности меняются стремительнее, чем мысль.
Приложение
Разрозненные тексты
Циркуляр любителям
То, что я делаю, делается не для того, чтобы это увидели. Если случается, что мои работы пробуждают в ком-то эмоцию, эта чужая эмоция остается в моих глазах чем-то побочным, а то и злополучным привеском. Суждения, презрение или похвалы других кажутся мне непрошеными чужаками, которые расстраивают и затрудняют возникновение, беспокойство, деликатное восприятие ментального, когда в нем что-то пускает ростки и пытается вырасти.
Ротозеи чувственного, туристы по эмоциям и даже кумушки сравнения, хамоватые лицеисты, которые вскрывают наручные часы, чтобы лучше видеть или думать, что видят, как они идут, но их пачкают, теребят, ломают: «любители искусства» являются разрушителями вырастающих стенных часов.
Тот, кому угрожают любители, должен знать, что его мысль или эмоция перед тем, что он делает, не нуждается для своего существования в мысли или эмоции других; что худшее, что может с творцом статься, – если эта мысль или эмоция окажется смущена другими или устремится к ним и он из‐за этого забудет, что тому, что он делает, нужно, чтобы распуститься и жить, взрастать в тени.
Поскольку без этого никогда не обходится, подумайте, до чего грустно быть или казаться «наемным талантом», до чего ужасны эти два слова для того, чье прикровенное ментальное предприятие служит средством познания.
Пространство и живопись
На старинных картинах бесконечное пространство можно найти только в отведенных небу зонах, при том, однако, условии, что в нем нет никаких предметов, например облаков, перекрывающих пространство между небом и зрителем. Представим себе одно из этих полотен, целиком состоящее из неба, предположим, что это небо белое, и у нас окажется нетронутое полотно, бесконечно уходящее в третье измерение.
В перспективе Леонардо да Винчи у нас есть точка зрения, точка схода и предмет, видимый в зависимости от этих двух точек. В кубистической живописи у нас уже несколько точек зрения, несколько точек схождения (столько, сколько точек на холсте; если угодно, бесконечность) и предмет или плоскости, видимые сообразно этим точкам. Уберем предмет или плоскости, и у нас останется пустое пространство, то есть нетронутое полотно, бесконечно уходящее в третье измерение, пространство, неисчислимые точки которого суть то точки зрения, то точки схождения, в зависимости от того, как меняется мысль зрителя. Мы имеем дело уже не со зрелищем в пространстве, а со зрелищем самого пространства.
Белое полотно являет собой нетронутое, лишенное предметов бесконечное пространство, в котором глаз, размещаясь во всех его местах, одновременно созерцает, устремляясь к всевозможным точкам схода, все точки пространства в столь же множественных направлениях, сколь множественно положение глаза. Отметим, что трудно счесть это пространство фигуративным, а белое полотно – его формой, если только мысли о пространстве перед белым полотном не удастся наделить это полотно фигуративностью. Такое участие зрителя в создании пространства может подвести к вопросу: откуда происходит пространство, изнутри картины или изнутри зрителя?
Это пространство белого полотна было бы во многом подобно очевидному, но невидимому пространству, с которым сталкиваешься, когда, открыв ночью глаза, видишь перед собой лишь черноту. Эта чернота обретает тогда ту глубину, которую придает ей рассудок. И можно с легкостью отнести к ней то, что мы только что сказали о белом полотне: нетронутое, лишенное предметов бесконечное пространство, в котором глаз, будучи способным переместиться во все места, созерцает, устремляясь к всевозможным точкам схода, все точки пространства во множественных направлениях: универсальное ви́дение, подвижная множественность.
Поверхность нетронутого холста обычно предполагается белой, но очевидно, что она может быть и любого другого цвета; то, что мы сказали о белом полотне и черном пространстве, можно, стало быть, отнести к любой нетронутой цветной поверхности. Природа этого пространства не меняется, если меняется его цвет, меняется только его выражение. Пространство одного цвета не является выражением этого цвета. Ни один цвет не требует, чтобы его расположили в определенной плоскости пространства. Пространство одного цвета тесно связано со своей поэтической глубиной. У пространства нет формы, оно несоизмеримо во всех своих направлениях; каким бы ни был его цвет, его природа неизменна. Оно неделимо. Так как любой цвет испускается из бесконечного пространства, у пространства нет собственного цвета. У него нет ни верха, ни низа.
Чтобы нарушить спокойствие пространства, достаточно черной точки на белом полотне. Где находится эта точка? На нетронутом полотне? Нет, в пространстве нетронутого полотна; она
