Фаустус и другие тексты - Бернар Рекишо

одиночество теряется в одиночестве, я – реальность, которая чувствует, и реальность, которая знает, вот я и достиг обетованной земли».

На пути в обетованную землю я не блуждал в лесах, не рыскал в морях, ибо сразу был и звездой, и буссолью. Там меня призывала улыбнуться форма моих собственных губ, наставником мне служили советы моего собственного голоса, постоялым двором – само путешествие и багажом – судьба; дорога передо мною была проложена, и я находил ее потому, что ею еще никто не ходил, и узнавал того, кто подвиг меня на эту эпопею, по охвату своих объятий. Я не смог предпочесть любовь ее предмету, но понял, что на этой земле любовь была для самой себя этим предметом.

Я – одиночество, глубина и земля, я душа, птица, тайна, неведомое, сказание до предыстории праистории. Я мрак и преображение, секрет, красота, высота, белизна, прозрачность, исчезновение и неописуемость.

Я – вдохновение, мираж, небо, я сон. Я волшебник, чудо, заклятие, я океан и край света. Я принц, войско, подвиг, ученый, невежда. Я звезда, заря, день, мессия, музыка и тишина. Я философ и художник, я по ту сторону духа и по ту сторону гения. Я Ева, слава, головокружение, сила, берег и что-то забытое, мгновение, лицо, сон и невыразимость.

Я – остров, гора, глаз, солнце, толпа, сокровище, зерно, романс, забвение, начало, ви́денье, обладание, выживание, знание, встреча, чудо, алмаз, источник, вода, питие, жажда, любовь и голубка, обожание и обожаемое, реальное и ирреальное, мудрость и безумие, сознание и бессознательное, смерть и жизнь, плод и урожай. Я присутствие и отсутствие, я бессчетен и бесконечен числом, полный нуль.

Я человек, сверхчеловек, чересчур человек и недочеловек. Я – это Я, Небытие и Вечность, я тот, кого обозначают все слова: я – Фауст в обетованной земле и знаю, что суть во мне как во всем: с этим знанием я могу умереть.

Я – реальность, которая чувствует, и реальность, которая знает, я инструмент, который мыслит, и угасание мысли. Я причина и основание своих эмоций, я тот, без кого все преображается, я заставляю рождаться и заставляю умирать, для этого достаточно, чтобы я умер и чтобы родился. Я питаюсь собственной силой и исчезаю, стоит той рассеяться.

Моя история это история истории,

Моя сущность это сущность сути,

Я – звезда, число которых подобно числу их веков, форма подобна форме их суммы.

Их подвижный рой не производит шума,

За их спокойствием кроется их кипение,

Грандиозность их веса оставляет их налегке,

Их толпы теснятся, но им просторно.

Просторно голосам, не присущим никоему сущему,

Пространство служит для звуков формою тишины,

Тишина для цветов форма черного,

И звучит музыка начала, ставшая началом музыки.

На просторе душа мысли зрит душу мысли, душа созерцает душу, глаз души внутри души видит душу.

На просторе в глазу души пребывают обожание и обожаемое.

Эйфорическая смерть доктора Фаустуса

(Пасторальное отступление, написанное им самим)

Центаврессы ночей без звезды и без облачка, остановите свой серафизм, распустите в тишине без эхо пышными шевелюрами водоросли. Ангелы, далекие от дьяволов и от богов, резвитесь между планет, затаите дыхание; ящерицы, не грейтесь на солнце, вороны, сбросьте павлиньи перья. Ветры, заморозьте свои волны зеркалами озер, не тронутых приливами и отливами, распустите в тишине без эха пышными шевелюрами водоросли.

Пусть лебедь в одеянии белоснежных цветов не тщится вспоминать о жалобном торжестве сирен. Пусть усач забудет о спруте, тростник позабудет дуб, светлячок – планеты, пусть комета Галлея спрячет голову в хвост и ловким движением, как женственная лиана, в ночах без звезды и без облачка, распустит пышной шевелюрой водоросли.

Пусть кот закроет, насторожившись, второй свой глаз, слепец – уши, а Святой Николай не читает книжки сказок про фей, перед тем как раздать их детишкам. Пусть под гамлетовскими взглядами замрут донжуановы бледные груди слоновой кости. Юные девы, не бросайтесь на балконы, чтобы увидеть, как мимо проходит эфеб: к вам обращается Фауст.

Мои волосы свисают туда, куда опадает листва, когда ветер ощипывает дубы и каштаны, а небо роняет белесые слезы зимнего солнцестояния. Вот он я, становлюсь словно лес, теряющий листья, когда никто не может сказать, умирает он или же засыпает. Как близко мое детство, то время, когда я сказал своему отцу: «Я был мертв не так давно, как и вы, вот почему я говорю с вами на потустороннем языке».

Я иду через радость и слезы, ведаю катаклизмами и останавливаюсь в розариях. Я шагаю по сельскому бездорожью, сквозь вечно девственные леса, где не ступала ничья нога, кроме моей, влекусь к континентам, откуда не будет возврата.

Я иду быстрее, чем великаны, тише, чем карлики, отрешенный от знания и ацефалии, пустее пустынь; богаче садов, чернее эбена, белее истины, освободившись от всех верований, пренебрегая всеми таинствами, безразличный к сборищу мнений, мирный, как сосновые шишки, дожидающиеся под горным снегом, пока сойдут спиралью лавины, возбужденный, как солнечные протуберанцы в безнасекомной тишине безжизненных видимостей.

Я иду к небу сердца, где зажигаю звезды из вечера в вечер, зажигаю их также и днем, где им не быть никогда, ибо сверкающие в небе сердца звезды для жизни – все равно что желание для пресыщения. Я зажигаю желание звезд. Я вызвезживаю под ночниками вязь жемчужин, я звучу от вибраций летних расцветов, нежно проклевываюсь в вьюнках отроков, слушаю вздохи моря и хрипы ветра в арфах плакучих ив, паводок в моих венах уносит теченьем обломки, и я знаю, что ничто из того, что существует, не отличается от всего, что существует, а то, что не существует, тоже похоже на все остальное; поскольку таинство каждой вещи подобно таинству всякой другой, каждая держится за другую своей основной нотой.

Я ухожу, стальной тростник, хрупкий как невесомая паутинная нить богородицы, невидимый как принцы в сказках про фей, я разрываю связь, соединяющую сердце с камнями, и соединяюсь с землей уймой бесформенных сил.

Тихо я ухожу и, под качку савана, засыпаю эфирным сном, ибо тихо я ухожу и уношу секрет качки, секрет савана, секрет сна, секрет эфира, ибо тихо я ухожу под качку эфира во сне савана, великолепного как горностаевая накидка Гималаев.

Так поверхность застойного океана со всех сторон земного шара обращена к небу; так я вытягиваюсь, направляя лицо к лампе земли, и океан неба окрашивает океан, бездна погружается в бездну и теряется в бездне, таинство, погружаясь в таинство, теряется в таинстве, и тихо я ухожу в