Пропавший мальчик, пропавшая девочка - Питер Стауб

– Кто-то сорвал. Плевать. Посмотри, какой на той стороне.

Марк глянул на ближайший дом на противоположной стороны улицы.

– Тридцать три двадцать один. – Он перевел взгляд на Джимбо, затем с доской под мышкой направился вверх по низкому холму, пока не остановился перед брошенным домом и не разглядел табличку на следующем здании. – Тридцать три двадцать пять.

– Значит, какой у этого?

– Три тысячи триста двадцать третий… Ей-богу, не видел я его тут раньше, – ответил Марк и захихикал над абсурдностью сказанного.

Джимбо ухмыльнулся и покачал головой:

– А теперь, господа, когда перед вами давно всеми забытый…

– Здесь был пожар, – перебил Марк. – Посмотри на крыльцо.

– Угу, – буркнул Джимбо.

Деревянный пол крыльца и кирпичная стена на четыре фута вверх под первым фронтальным окном были в черных подпалинах. Эти следы давнего пожара напоминали выцветающий синяк, но не рану. Дом вобрал огонь в самое себя.

– Очень похоже на поджог, – сказал Джимбо.

Марк будто наяву увидел, как ручейки огня бегут по крыльцу, пламя лижет кирпичи, затем опадает, слабеет и умирает.

– Его сожжешь, как же, – проговорил он. – Вон, глянь – само потухло. – Он сделал шаг вперед, но недостаточно широкий, чтобы поставить ногу на первый прямоугольный камень пешеходной дорожки к дому. На лице его застыло смущенное и рассеянное выражение. – Он ведь пустой, да? Там никто не живет.

– Ну, – кивнул Джимбо.

– Странно, правда?

– По-моему, это ты странный.

– Отстань. Нет, ты прикинь: ты видел хоть один пустой дом в районе вокруг парка Шермана? Или слышал про такой?

– Не-а. Зато видел этот. В отличие от тебя.

– Но почему его бросили? Эти здешние домики – настоящая находка, если только ты не конченый расист, как мой папаша.

– Мой папаша недалеко ушел от твоего, – сказал Джимбо.

Заклятый враг всех скейтбордистов Скип – древний, старше своего хозяина Омара Хилльярда, большеносый пес – с трудом поднялся на ноги и выдал звучное, начисто лишенное угрозы «гав».

– Я к тому, – продолжил Джимбо, – что домик-то не из тех, что с этими, как его, парапетами-балюстрадами, как Мюнстер-хаус Он такой же, как все в этом районе. Как твой, например.

Марк видел, что так оно и есть. За исключением слишком узкого крыльца и низко свисавшей высокой крыши, здание очень походило на дом Андерхиллов.

– Как думаешь, он давно пустует?

– Давно, – ответил Джимбо.

Черепица с крыши во многих местах обвалилась, краска на оконных рамах облупилась. Несмотря на то что светило солнце, окна казались непроницаемо черными. Нерешительность и какая-то сложная утонченность нового чувства удерживали Марка, не позволяя пройти по дорожке, взбежать по ступеням крыльца и заглянуть в эти черные окна: что бы ни скрывалось там, за ними, оно заслужило право навеки остаться в покое. Мальчику так не хотелось, чтобы нога его касалась камней этой дорожки и ступеней крыльца. И тут произошло странное – Марк внезапно почувствовал, что неприязнь была взаимной: сама пустота и заброшенность дома будто вырабатывали силовое поле, распространявшееся до первого камня дорожки. Сам здешний воздух отвергал гостя и выталкивал назад.

И все же…

– Что-то я не врубаюсь. Как я мог не видеть его раньше? – Марку вдруг пришло на ум сравнение: дом напоминал крепко сжатый кулак.

Два следующих часа Джимбо и Марк провели, катаясь по Мичиган-стрит, повторяя ее повороты, запрыгивая на тротуар и спрыгивая оттуда на проезжую часть. Шума они производили не меньше, чем пара мотоциклистов, но никто не высунулся, чтобы сделать им замечание. Каждый раз, проезжая мимо пустого дома и всматриваясь в него, Марк ждал, что здание вот-вот растворится, снова станет неприметным, но оно продолжало являть себя с той же удивительной четкостью, как и тогда, когда он первый раз выкатился из-за угла и обратил на него внимание. Дом номер 3323 по Северной Мичиган-стрит заявил о своем существовании и теперь никуда отсюда не денется. Одержимость, способная, как и все одержимости, изменить в жизни человека все, вползла в душу Марка.

Тем вечером во время ужина Марк заметил, что мать выглядит чуть более смущенной и растерянной, чем обычно. Она приготовила запеченную вырезку, которую он и отец нашли восхитительной. После дежурных поверхностных и безразличных вопросов о том, как прошел его день, и получения дежурных безразличных уклончивых ответов Филип сконцентрировался на отвлеченных вопросах. Но вместо того чтобы говорить о кознях и героизме на линии фронта отдела по работе с клиентами газовой компании, мать, казалось, вела какой-то тайный разговор, который слышала она одна. Мысли Марка то и дело возвращались к дому на Мичиган-стрит.

Теперь Марк жалел, что не решился подойти к дому, подняться на крыльцо и заглянуть в окно. Воспоминание о чувствах, испытанных перед домом, выветрилось не полностью, оставив легкую напряженность: словно, если бы он решился, это могло стать нарушением… Нарушением чего? Частной жизни? У брошенного дома нет никакой частной жизни. Хотя… Он припомнил свое ощущение: дом хотел, чтобы он держался от него подальше, и заслонился от него щитом. Выходит, это дом удержал его и не позволил подойти по дорожке? Бред. Марк сам удержал себя. И он знал почему, хотя не желал в этом признаться себе: дом испугал его.

– Что-то ты сегодня тихий, Марк, – заметил отец.

– Не цепляй Марка. Все у него отлично, – безжизненным голосом проговорила мать.

– Разве я его цепляю? Может, я и тебя цепляю?

– Не знаю. А ты знаешь?

Марк наблюдал, как мать собирает вилкой крошечные кусочки мяса и подгребает их к краю тарелки.

Отец собирался высказаться по поводу его поведения, и Марк, в спешке пытаясь придумать повод улизнуть из столовой, сказал:

– Меня там Джимбо ждет…

– Бог простит тебе, если Джимбо подождет еще немного. Чем таким важным вы собираетесь заняться?

– Ничем.

– Чтоб я не слышал грохота ваших досок, как только начнет темнеть. Ты меня понял?

– Понял, хорошо, – сказал Марк и унес в кухню свою тарелку прежде, чем отец припомнил, что у его раздражения была и другая причина помимо обычной – взросления сына.

Растеряв ослепительное золото полудня, солнечный свет потускнел и приобрел рассеянный скоротечный оттенок желтого, который упал на Марка Андерхилла с силой терпкого аромата или сочного гитарного аккорда. Марку показалось, что он слышит стрекот насекомого, и тут же звук оборвался. Мальчик побежал.

За покосившимся забором, о котором упомянул Джимбо, лежал восьмифутовый пыльный переулок, а за ним поднималась стена из бетонных блоков, о которой тоже говорил Джимбо. Если ту стену повалить, она ляжет четырнадцатифутовым бетонным одеялом, и тройные жилы колючей проволоки, бегущие по верху стены, будут чуть-чуть не доставать до разваливающегося забора Андерхиллов.