Ермак - Евгений Федоров

— Так, желанный, — согласилась баба. — Кто богу не грешен!

Она нескрываемо любовалась богатырем: «Эх, и казак! Бровь широкая, волос мягкий, глаз веселый да пронзительный! И речист и плечист!» — Она поклонилась ему:

— А у меня и брага есть!

— Ах, какая ты вор-баба! — засмеялся Брязга. — Вертишься, зенки пялишь на казака, а о браге до сих пор ни гу-гу… Тащи скорей!..

Василиса принесла отпотевший жбан хмельной браги, налила ковш и поднесла Ермаку. Казак утер бороду, перекрестилась истово и одним духом осушил ковш.

— Добра брага! Ой, и добра с пути-дороги! — похвалил он и отдал ковш хозяйке.

Василиса затуманилась, иного ожидала она. Повела гладкими плечами и сказала Ермаку с укором:

— Ты что ж, мой хороший, аль порядков не знаешь? После браги отплатить хозяйке полагается!

— Чем же это? — полюбопытствовал Ермак.

— Известно чем! — жарко взглянула она ему в глаза.

Ермак переглянулся со станичниками и сказал женке:

— Я казак, родимая! Не миловаться и целоваться мчал сюда. Но уж так и быть, больно душевна ты и пригожа! — Он поднялся из-за стола, утер усы, обнял и поцеловал хозяйку. Василиса зарделась вся и с лаской заглянула ему в глаза.

— Неужели с Волги уйдешь? Где же казаку погулять, если не на таком раздолье!

Ермак отстранил ее:

— Нет, родимая, не по такому делу нынче торопимся мы. Несем мы важную весть для русской земли. Укажи нам тропку, чтобы невидно-неслышно проскочить в Астрахань, да и сама уходи отсюда! Великая гроза идет…

Баба охнула и на глазах ее блеснули слезы. Потом, справясь с собой, сказала:

— Ладно, казачки, выведу я вас на тайную тропку. Только Стожары в небе загорятся, и в дорожку, родные!

Богдашка сверкнул серьгой в ухе, перехватил ковш, и пошел гулять среди казаков. Выпила и Василиса. Захмелела она от одного ковша и петь захотела.

— Хочешь, желанный, послушать нашу песню, — предложила она Ермаку. — Холопы мы, сбежали от лютого боярина, и песенка наша — э-вон какая!

Не ожидая ответа, раскрасневшаяся женка приятно запела:

Как за барами было житье привольное,

Сладко попито, поедено, положено,

Вволю корушки без хлебушка погложено,

Босиком снегов потоптано,

Спинушку кнутом побито,

Допьяна слезами напоено…

Ай да баба! Царь-баба! — закричали повеселевшие казаки.

— Не мешай, братцы, — попросил Ермак. — Видишь, жизнь свою выпевает, от этого и на душе полегчает…

Женка благодарно взглянула на казака и еще выше понесла свою песню:

А теперь за бар мы богу молимся.

Церковь божья — небо ясное,

Образа ведь — звезды чистые,

А попами — волки серые,

Что поют про наши душеньки,

Темный лес — то наша вотчина,

Тракт проезжий — наша пашенка.

Пашем пашню мы в глухую ночь,

Собираем хлеб не сеямши,

Не цепом молотим — слегою

По дворянским по головушкам,

Да по спинам по купеческим…

Хорошо пела женщина! И откуда только у нее взялись удаль и печаль в песне? И жаловалась, и кручинилась, и радовалась она. Закончла и засмеялась:

— И как после этого моим братцам на Волге не гулять. Эх вы, мои родные, оставайтесь тут..

— Нет! — решительно отказался Ермак. — Не до гульбы нам теперь, матка. Собирайся, братцы! — обратился он к станичникам. — Пора в путь. Ну, хозяюшка, показывай дорожку!

Василиса вывела казаков на тайную тропку и медленно, нараспев, стала объяснять:

— Держитесь овражинок, там и дубнянок и орешинка, чуть что, укроетесь от вражьего глаза. Все идите и идите, не теряя Волгу, а там доберетесь и до перевоза. Оттуда рукой подать до Астрахани. Дед Влас на пароме вас доставит.

Казаки распрощались с женкой. Долго она стояла на заросшей тропинке и смотрела, как покачивались ветки тальника.

— Эх! — мечтательно вздохнула Василиса: — Было бы мне годков на пять помене, пошла бы за ним! Сладок, кучерявая борода! — она повернулась и нехотя побрела к скрытому куреню.

Между тем, казаки забились с конями в самую глушь и отлеживались там до вечера. Время тянулось медленно. Чайки с криком носились над поймой; одолевали комары, но, несмотря на жгучий зуд от укусов, казаки, внимая голосам птиц, тихому шелесту тальника и еле уловимым шорохам, которые производили осторожные звери, покойно мыслили о своем. «Эх, бабы, русские бабы, везде вы одинаковы, стосковались до доброму слову по ласке!» — думал о приветливой женщине Ермак.

Когда солнце склонилось к западу, станичники раздули костер, сварили уху и уселись в кружок. Безмятежный дымок костра, тихий вечер, аромат ухи — все склонялось к мирной и долгой беседе, но приходилось торопиться. Надвигался вечер. Затих в дремоте тальник, неподвижен камыш, его острые листья не шуршат, не качаются пепельные пушистые метелки, умолкли птицы. На востоке уже показался хрупкий серпик месяца, и одна за другой стали вспыхивать бледные звезды. С реки потянуло сизым туманом. Свистя пролетели на заволжские озера утки. На высоком осокоре заухал филин.

— Ночной хозяин ожил, и нам пора убираться! — сказал Ермак и взнуздал коня. — Поехали, братцы-станичники!

И снова густая темная ночь охватила ватажку. Слева плескалась широкая река, справа лежала неспокойная степь. Двигались медленно, осторожно. И чудилось Ермаку, будто казаки стоят на месте, а звезды двигаются. Месяц посветил неуверенно и вскоре скрылся за холмы; еще темнее и таинственнее стало в степи, еще осторожнее и тише ехали казаки.

На другой день под утренним солнцем они заметили сияющие в голубом небе кресты церквей. На песчано-зеленом острове, раскинутом посреди полноводной Волги, виднелись строения, рубленые башенки и тянулись дымки к небу. И на всем огромном просторе колыхалось под утренним ветром зеленое море камыша. Проснулись птицы и кричали без умолку в кустах, в рощах. А вправо, на берегу, среди песков, виднелась избушка и подле нее возился седенький старичок.

«Паромщик Влас!» — догадался Ермак и повеселевшим голосом крикнул:

— Вот и Астрахань! Поторопимся, станичники!

Казаки и без того нетерпеливо глядели на переправу. Услужливый дед устроил всех на паром, поплевал на ладошки и взялся за шест.

— Благослови, господи! А ну-ка, молодцы, помоги! — попросил он.

Казаки в охотку взялись за весла. Ударили раз-другой, и паром вынесло на стремнину; под веслами забурлила вода. Ермак залюбовался Волгой. В глубине синего неба таяли озолоченные солнцем нежные пухлые облака. Крепкий свежий ветер гулял на речном просторе. Кричали чайки. И все ближе и ближе остров. А навстречу плыли, раскачивались на легкой волне, сотни лодок: бусы, струги, беседы. Среди них, разрезая воду, как лебедь медленно плыла расшива с распущенными белыми парусами.

«Вот она Астрахань, ближняя дорога в Бухару и в Персию!» — с гордостью подумал Ермак. Вдруг мимо его уха пролетела стрела. «Ах, супостат, вор-ногаец пустил из камыша, да опоздал!» — догадался Ермак.

Дед Влас тряхнул бороденкой:

— Счастливый ты, казак: гляди, и стрела не берет тебя! Долго жить будешь!

Казак в ответ только блеснул смелыми глазами.

Станичники свели с парома своих, привычных ко всему, коней.

— В добрый час, детушки! — напутствовал их паромщик Влас.

— Спасибо, дедко, на добром слове! — отозвался за ватагу Ермак и вскочил в седло.

Конная ватажка потянулась в город. Издали он казался пестрым и красивым: блестела лазурь минаретов, сверкали куполы церквей, а в синем небе белыми хлопьями летали голубиные стаи. Из Заволжья в лицо пахнуло сухим горячим ветром. Ермак осмотрелся… Вдали за островом желтели золотые пески, а на полдень уходила торговая дорожка! Из восточных стран — Бухары, Хивы, Ирана и далекой сказочной Индии — через Астрахань на Русь шли разнообразные товары, пряности и диковинные фрукты. Сюда на своих парусах сплывали и русские купцы за красной рыбой, сарацинским пшеном-рисом и превосходной солью. Из московских земель стекались сюда богатства, которые высоко ценились во всем свете. Шли сюда крепкие кожи, мягкие дорогие меха — соболиные, горностаевые, черные лисьи с серебристой искрой, беличьи. Привозили русские купцы в Астрахань в липовых бочонках чистый, как слезинка, сладкий мед, белые холсты, охотничьих птиц — соколов и кречетов, до которых падки были восточные властелины.

Казаки ожидали встретить богатый, нарядный город, пышность и величавость, и сильно изумились, когда, вместо ожидаемого, перед ними раскрылось скопище глиняных хибар, без окон, с плоскими крышами. Вдоль речных протоков Кутума и Балды тянулись узкие кривые улицы, за ними высился насыпной вал, а дальше — бревенчатый тын, увенчанный по углам рублеными башнями.

«Крепость!» — догадался Ермак и направился с ватажкой в сторону большой башни.

Конники углубились в узкие улочки. Был ранний час, но город уже проснулся и жил кипучей жизнью. Всюду над мазанками вились дымки, пахло горелым кизяком. Вдоль грязных немощенных уличек неторопливо стекали мутные ручейки, изрядно пахло гнилой рыбой. На плоских крышах спозаранку сидели укутанные в черные покрывала женщины и со скрытым любопытством наблюдали за проезжими.