Против часовой стрелки - Владимир Бартол

Всего наилучшего Вам (все еще) желает

27 ноября 19… г.

Вот и прошла Торжественная Ассамблея (не далее как вчера), а меня там не было. Слышите — «меня не было!» Вы довольны? Ах, какое это бездуховное, примитивное, скудное удовольствие! Значит, у Вас, бедняги, за душой ничего-то и нет! Вы не собираетесь присылать ни сапог, ни денег. Что ж, я не обнищаю. Это скорее Вы оскудели бы, пожертвовав хоть чем-то. А мне все — трын-трава, я имею в виду эти дурацкие сапоги, которых Вы мне так и не прислали, и меня там не было, не потому, что мне пришлось сидеть дома из-за этой скрипучей дряни, о нет, — мне помешал грипп. Слышите — грипп! Ха-ха! Я сейчас пытаюсь нарисовать себе (я все еще лежу) такую картину: сапоги прибыли — а у меня грипп! Сапоги с еще не вынутыми картонками красуются в прихожей, отливая «сиенским красным», предвкушая, как я их надену и выведу на Торжественную Ассамблею, — а я в постели. И вот я кричу лакею: «Сапоги! Подать мне сапоги!» Надеваю их, хожу туда-сюда по комнате, у меня жар, я устремляюсь к окну. И воспаление легких тут как тут! Этого еще не хватало! Так что премного Вам благодарен, что Вы придержали сапоги у себя — да я бы их теперь и не обул, будь я даже здоров, как бык, знайте же! Они стали слишком тяжелы — за эти месяцы на них налипло слишком много нашего с Вами дерьма! Еще раз говорю Вам: эта история меня совершенно не удручает, и я даже мог бы находить во всем этом своеобразное развлечение, когда бы Вас хватило на какой-то минимум оригинальности и циничного достоинства, когда бы Вы мне так прямо и написали: «Не видать тебе твоих сапог, и точка!» Или же: «Я мог бы послать Вам сапоги, а вот не пошлю. Назло не пошлю!» Или: «Я пришлю Вам сапоги — в обмен на расписку в том, что Вы утратили веру в людей». Или: «Хотел было послать Вам сапоги, но не в силах — душа моя хохочет!» И так далее и тому подобное — тысячи разных вариантов. Это была бы некоторая «высшая» корректность в некорректности, благодаря которой Вы сохранили бы в моих глазах хоть крупицу чести и достоинства (да я и сам принял бы Вашу сторону как Ваш верный союзник и наперсник!)… А Вы лезете под стол и делаете вид, что Вас нет в комнате! Боже, как это мерзопакостно! Как омерзительно и как смешно! Как мерзко и мучительно! О, это гниение духа! Дух сгнил — остался человеческий дух! И это одно и то же, этот душок, от которого я спешу укрыться в уборной, где меня выворачивает, этот гнилостный дух, который меня окутывает с тех пор как я имею дело с Вами, мерзавец! Смрад, непереносимый смрад! Именно он дает мне знать, что я действительно существую. Человеческая комедия, от которой меня бросает в дрожь. Видите, я называю это комедией. Я бы мог Вам объяснить, в чем она заключается, но Вы не поймете. Поэтому нет смысла объяснять. Что же касается бремени вины, которым я стращал Вас в одном из моих писем (в связи с убиенной верой в ближнего) — пускай Вас это не тревожит: из-за одного такого сукина сына, как Вы, я и не подумаю отречься от своей веры. И прежде всего потому, что от этой веры я избавился гораздо раньше, обретя лишь окончательную уверенность в том, что от нее остался лишь этот удушливый смрад. Что касается судов и тяжб — тут Вы тоже можете спать спокойно: я не собираюсь из-за каких-то паршивых денег марать руки о бумаги, на которых значится Ваше имя. И обещанного разгрома в газете — тоже не дождетесь! Так что успокойтесь и почивайте на моих франках. Прислушайтесь только к своей душе, когда отсмеетесь (то-то будет потеха)! Или не прислушивайтесь, что Вам до нее? Не надо, а то качество Ваших достославных сапог стремительно и необратимо испортится! Ну, вот и все. В приложении посылаю Вам еще одну купюру достоинством в пять франков: купите себе сарделек и пива — и счастья Вам впридачу! А если черт Вас дернет однажды вернуть мне мои деньги, знайте: я сменил номер счета, впрочем, я бы и не принял этих Ваших денег ни при каких условиях: живите на них, покуда живется, а станет невмочь — не ропщите!.. Дорог не счесть, и каждая достойна, чтобы на ней раздался горький смех!

22 декабря 19… г.

Позвольте пожелать Вам веселого Рождества! Я сейчас в Цюрихе! Не бойтесь меня: ничего плохого я Вам не сделаю. Я приехал сюда по делам (теперь мои дела будут весьма часто приводить меня в этот почтенный город). Кстати, та моя поэма завершается следующим образом:

И ныне сумасшедший тот башмачникдля ног ничейных день и ночь тачаетдесятки, сотни, тысячи сапог —они бредут по улицам, заходятв дома, конторы, шарят по углам,ища ступни чиновника младого,безвременно сокрытые землей…

Ну что ж, может статься, зайду как-нибудь в Вашу мастерскую (вчера оглядел ее снаружи, из окна трамвая — а что, вывеска смотрится очень даже подходяще)! Так что будьте бдительны, снимая мерки со своих клиентов, не попадется ли Вам какой-нибудь тип с симметричными ступнями — это могу быть и я… Или еще чей-нибудь дух, ха-ха…

Эвальд Флисар

Агрегат

Вряд ли я смогу описать восторг, охвативший всю нашу семью при переезде из города в деревню. Даже тетя Мара, правда, склонная к преувеличению, не могла похвалиться тем, чтобы когда-нибудь раньше ее так переселяли. Единственное, что можно было бы сравнить с эмоциями, не покидавшими нас во время разгрузки и затаскивания мебели в новое помещение, было, по мнению брата Петера, то чувство облегчения, которое наша бабушка испытала после окончания Второй мировой войны, узнав, что ее старший сын, муж Мары, не скончался в Аушвице, а возвращается домой. (Еще больше это наше ощущение было сродни веселью самой тети Мары, получившей вскорости уведомление о том, что ее муж — по ошибке! — был кремирован. Бумага содержала также уверения, что все произошло в полном соответствии с желанием покойного быть сожженным после смерти. То обстоятельство, что кремация мужа последовала не за его смертью, а, наоборот, смерть — за кремацией, она сочла пустяком.)

Однако эта история осталась уже далеко в прошлом, была почти забыта и вспоминалась лишь во время неизбежных семейных ссор как один из самых горьких эпизодов семейного прошлого. Переселение целого клана, как заметили наши поразительно скромные и нетребовательные соседи, было, конечно, случаем совершенно другого рода — и даже наиболее пессимистично настроенные из нас зарделись. Даже бабушке, у которой из-за инсульта больше не двигалась левая сторона лица, удалось каким-то чудом растянуть правый угол рта.

Дом не представлял собой ничего особенного, он стоял на краю деревни и больше напоминал заброшенную сельскую корчму с подвалом, в котором прежний хозяин, может, по своей воле, а может, и нет, оставил несколько бочек вина (к несчастью или, наоборот, к счастью, совершенно скисшего, в чем нас клятвенно заверила ценительница настоящей жизни тетя Мара). О назначении еще нескольких пристроек оставалось лишь гадать. В одной из них раньше явно находился свинарник. Это установила двоюродная сестра Елизавета, внебрачная дочь Мары. Елизавета ощущала не только запахи, о существовании которых большинство людей просто не подозревает, но могла «почувствовать» историю места, интенсивность и оттенки переживаний, флюиды которых продолжали витать в воздухе и после того, как событие, их вызвавшее, минуло. «Чую поросят», — сказала она, когда вошла в пристройку, которую ее мать, амбициозная, но начисто лишенная таланта самодеятельная художница, решила переделать в мастерскую.

К счастью, ее услышали только мама и я. Тогда Елизавета раздула ноздри и добавила, что чует даже смертельный страх поросят перед убоем. Мама закричала: «Ради всего святого, молчи!» В конце концов тетя Мара сама выбрала эту пристройку из-за вида на реку, долину и окружающие холмы. Кроме того, все будет перекрашено, проветрено и немедленно пропитается запахами теткиных красок и парфюмерии. И вообще, живут же респектабельные английские семьи в перестроенных конюшнях!

Елизавета спокойным голосом заявила, что будет молчать за три коробки конфет средней величины. «За две», — настояла мама. «За две самых больших», — предложила компромисс Елизавета. «Но в последний раз», — заключила мама.

Тетя Мара так и не узнала, какие звуки сменились барочными ариями, в сопровождении коих она с кистью в руке и сигаретой во рту бросилась воплощать в новой мастерской свое «обновленное видение». Когда Елизавета как-то перед ужином громко заметила, что арии ее мамаши напоминают поросячье хрюканье, та взвилась, и тут в качестве отвлекающего маневра пришлась очень кстати мамина своевременная похвала теткиного новаторского стиля: даже не выбранив «ублюдка», Мара с удовольствием долго и пространно рассуждала о разнице между акварелью и маслом — к восторгу каждого из членов семьи, срочно придумавшего себе неотложное дело, чтобы убраться из-за стола до конца ужина. На следующее утро Елизавета получила от мамы еще одну коробку конфет.