Собаки и другие люди - Прилепин Захар

Вослед за котом, догадался я, следующим пришёл Нигга.

Видимо, очнувшись, он решил, что печь не успокаивает его больше: она холодела и пахла пеплом. Легко обнаружив по запаху место сна своей хозяйки, он явился туда и, совсем чуть-чуть посомневавшись, мягко запрыгнул к ней на кровать.

Кот, придавленный Ниггой, взмяукнул, но вырвался, и, перебравшись через жену, лёг с другой стороны.

Когда явился сын, ме́ста рядом с матерью для него уже не было, – и он притулился у неё в ногах. Одеяла ему тоже не хватило, и он лежал, свернувшись почти в ровный кружок.

Злой же, пришедший последним, лёг на полу, головой в ножках кровати, на звериную шкуру.

Он всегда там укладывался, когда вечерами мы смотрели всей компанией кино. Однако перебраться туда спать он решился впервые, ведомый той же самой смутной тревогой, что и все остальные.

Пять душ мерно дышали: четыре мужчины, пришедшие в звериную ночь к матери.

Спустя несколько дней льдиная оборона рухнула.

Воды шумно несли грязные, взмыленные обломки льда, кривые, рогатые сучья, целые выдранные кусты.

Всё это выглядело сумбурно и неопрятно – словно река торопилась избавиться от тяготившего её.

Ещё неделю спустя, сойдя с Ниггой по голой и грязной земле к воде, мы увидели посреди реки чёрный горб той самой сосны, что я ежеутренне наблюдал в окне.

Упав, она вскинула над рекой длинный сук, направив его в сторону солнца, которое светило белым, прохладным светом. Другие, невидимые нам сучья вонзились в ледяной песок дна.

Проходя по горбине сосны, вода бурлила и пузырилась.

Встав на край высокого берега, Нигга склонил лобастую свою голову к воде и несколько раз пролаял.

Чёрные слова его отдались эхом по теченью ниже, где с ветки вспорхнула птица и полетела вдоль реки, обгоняя воду.

Нигга

Сосед был крикливый, скандальный, но, если настроение хорошее, – приветливый.

Звали его Никанор Никифорович.

Хорошее настроение случалось редко; однако идёшь себе посреди тихой деревенской осени мимо его дома, а он вдруг – даже вздрогнешь иной раз – зовёт со своего двора резким голосом:

– …ничего не болит у тебя?

– Слава богу, нет, Никанор Никифорыч, – отвечаю.

– И печёнка не болит?

– Нет-нет.

– Молочка парного не хочешь?

Тут я останавливаюсь.

– Никак козу себе завёл, дядь Никанор?

Только теперь дверь во двор открывалась – и показывался сосед; до сих мы разговаривали через его высокий забор. Никанор Никифорович добрейше улыбался.

Вид у него в добром настроении был чуть всклокоченный и озорной.

В остальное время – начальственный и недовольный. Словно к нему вот-вот кто-нибудь обратится с просьбой – а он уже заранее всем отказал.

Серьёзную часть своей жизни он прослужил лесником, но, невзирая на это, непрестанно браконьерствовал.

Он жил один, оставив жену и дочь в городе.

Жена приезжала редко; первые часа три с их двора не раздавалось никаких звуков, а потом он вдруг, словно ему уронили кувалду на ногу, вскрикивал – и дальше начинал орать, пересыпая свою речь матерной руганью. Ругался он сноровисто, искренне, злобно.

Я не слишком пытался понять, чем именно он недоволен; думаю, что всем: дочерью, тратами, приездом жены, отъездом жены, нахлынувшими воспоминаниями, всяким поперечным словом.

Жена всегда говорила тихо, и, признаться, голоса её я не знал, хотя несколько раз мельком видел, здоровался, и она, кажется, отвечала.

Дочь не приезжала никогда.

Он умел управляться с хозяйством один.

…Приглашённый Никанором Никифоровичем, я зашёл к нему во двор.

Во дворе всё лежало на своих местах. Две охотничьи собаки вскинулись, но не залаяли.

На собак он никогда не повышал голоса.

Вослед за хозяином я шагнул в сарай. Там было начисто прибрано.

В углу стояла белая коза, выжидательно смотревшая на людей.

Никанор Никифорович подставил маленькую табуреточку и, протерев тряпкой вымя, начал доить.

– У тебя, я видел, новая собака? – спросил он, но, не дождавшись ответа, закричал куда-то в угол: – Сгинь! Сгинь, тварюга такая!

С необычайной ловкостью он снял калошу и тут же запустил ей в сторону мешков с пшеном.

Я успел увидеть только уносимый крысой хвост. Исчезал хвост медленно, словно бы нехотя. В движении этом было что-то нарочитое, дразнящее, почти человеческое.

– Завёл животину, а эти тут как тут… – пояснил он. – Мор привезу с города. Выморю всех.

Мы жили в соседнем, крайнем, у самой реки, домике – с чёрным псом по имени Нигга и двумя бассетами.

Нигга был черней кофейной гущи. Он был чёрный, как наш зимний лес в ночи. Если зажмуриться изо всех сил – вот такой он был чёрный. Моё сердце живёт в такой же черноте.

Морда его была ужасная и дьявольская. Шерсть он имел бархатную.

Но когда я подбирал на его груди словно бы на пару размеров больше выданную шкуру, то видел белую, небрежно прорисованную звезду. Знак избранности.

Он пах не псиной, а крепким псиным парнем, который не потеет, не преет и живёт ровно.

Складки кожи на лбу делали его мудрым. Щёки его свисали.

Нигга умел пускать слюни удивительной длины и липкости. Минутная ласка и лёгкий приступ сентиментальности неизменно пополняли таз возле стиральной машины всей той одеждой, в которой я рискнул его обнять.

Взгляд у него был прямой и внимательный, безо всякого подобострастия.

У него было самое доброе сердце в этом, вокруг нас, чёрном лесу, но мы держали этот секрет при себе.

Нигга родился зимой, выкатившись чёрной каплей из непроглядного сгустка февральских чернил.

Весной объявился в нашем доме – натуральный негритёнок, с ещё подобранными щеками, забавный и ласковый.

А в мае впервые явил свой характер.

Вчетвером – я, двое бассетов и щенок Нигга – мы вышли в лес, который щенок видел впервые.

Чуть опасливо он держался совсем рядом. Черные смородины его глаз вглядывались в звучащие сонмом запахов заросли – ему ещё предстояло все их разобрать на составляющие, а пока он старательно семенил, посекундно касаясь моей ноги тёплым и мягким своим бочком.

Мы вышли к дальней полянке, где я обычно делал привал, чтобы погреться на солнышке.

Уставшие бассеты улеглись дремать поодаль, а Нигга нашёл место совсем рядом – и всё смотрел, чтоб я не ушёл.

Отдохнув, я предложил собакам пройтись ещё немного – такая весна хорошая, как из песни, – и бассеты согласились.

Мы шли неспешно. Бассеты, заметно отставая, плелись следом, касаясь ушами травки. Нигга, сосредоточенно дыша, всё так же держался рядом.

Остановившись, чтоб дождаться бассетов, я залюбовался на высокую сосну, считая, сколько сучьев у неё до вершины, но всякий раз сбиваясь.

Когда шея уже затекла, я, улыбаясь чему-то, опустил глаза – и увидел вышедшего к нам из леса медвежонка.

Кажется, мы все пятеро заметили друг друга одновременно: подошедшие наконец бассеты, Нигга, я, он.

Я подумал: если сейчас выйдет мать – как быть?

Уже не мыслью, а, скорей, мгновенным уколом пронзённый, я определил, что́ стоит сделать в первую очередь: взять на руки Ниггу.

Но я не успел…

…медвежонок стоял, чуть озадаченный, отчего-то похожий на молодого чёрта, с замечательно круглыми ушами и внимательным носом…

…бассеты вжались в траву и не двигались…

…и только Нигга, взвизгнув, бросился в атаку, – но вскоре, на счастье, запутался в лесной пади и старых ветках, преградивших ему путь…

…я не помнил, как его настиг, и осознал себя лишь в тот миг, когда, обняв его двумя руками, рванулся назад, успев, впрочем, заметить, что медвежонок исчез, словно его и не было…

Отбежав, я остановился, чтоб убедиться: не преследуют ли нас? – оттого что в этом случае мы б далеко не убежали.

Нет, за нами никто не гнался.

Бассеты, осознав опасность, торопливо следовали за мной, и лишь Нигга лез ко мне куда-то на плечо – чтоб ещё раз увидеть.