Собаки и другие люди - Прилепин Захар

Беспомощно оглянувшись на собак, словно они могли подсказать, как быть, я вдруг понял по непуганой беспутной суете, производимой ими, что питомцы мои не знают ни человеческой, ни чьей-либо ещё смерти, и запах её не страшит их.

Когда полчаса назад мы шли здесь, смерть, не желая заходить в старый дом, поджидала на улице – и наша компания пересекла её белую тень.

Я сразу догадался, на годы вперёд, что, сколько ни проживу, так и не осозна́ю до конца, к чему это утро мне выпало встретить здесь: положив руку на плечо человеку, чья прозрачная душа недвижимо застыла над нами, не чувствуя уже ни ветра, ни боли, ни времени.

Если то было случайностью – мне, признаюсь, легче.

А если нет – то к чему мне место слагаемого в этом уравнении? Как мне расплачиваться за это место?..

…С тех пор мы жили нелюдимо, и тем не тяготились.

Звериная ночь

Керженец неглубок. В жаркое лето не сразу найдёшь место, где тебя накроет с головой, – разве что на крутых поворотах, где течение сносит пески. Если там глубоко нырнуть – обожжёт ледяная вода на дне.

Весной река разливается втрое, а то и вчетверо от июльской своей ширины, безжалостно вымывая стоящие на высоких берегах деревья, чаще всего сосны, и затем унося их, насколько хватает сил, – пока те не зароются поломанными суками в песок, и не начнут, теряя кору и наполняясь влагой, чернеть, пугая купальщиков.

На место поваленных выходят к берегу из леса следующие, дождавшиеся своей очереди сосны, оказываясь на самом краю. Всё лето и осень смотрят они на своё уплывающее отражение. Половина их корней оказываются оголёнными. Сухо растопырившись и постепенно отмирая, ослепшие корни торчат из развороченного прошлым половодьем берега.

Ошеломлённую сосну, надрываясь от удвоившейся тяжести, держат теперь только те корни, что тянутся в лес.

Голодая и тоскуя, сосна слабеет. Томясь, подсыхает её крона.

Сосна прощается со своими сёстрами – на следующий год её бросят в реку, чтобы утопить.

Наступает зима.

Никогда я не заставал этих падений своими глазами – оттого, что сосны не рушатся разом.

Сначала, подпекаемый мартовским солнцем, расходится кое-где белый покров льда, и с берега становится слышно, как струится вода в полынье.

Обречённое дерево вдруг видит себя в аспидного цвета реке.

С каждым днём солнца становится всё больше и больше. Вода начинает понемногу подтачивать и крошить лёд. Весь лес счастлив этой суете, этому клокотанью. И лишь сосна чувствует, что каждый день у неё выкарябывают оставшиеся корешки, медленно подмывают землю, на которой она простояла целую жизнь.

Вскоре, нарушая законы равновесия и тяготенья, сосна зависнет над рекой, будто готовая взлететь стрела. Как же не хочется ей кормить речных мокриц и служить местом щучьих охот…

Ранней, ещё в снегах и во льду весной, звери волнуются и вслушиваются. Привыкшие к подморозившей время зиме, теперь они чувствуют тревогу.

Звериная ночь по-прежнему черна, но в черноте этой бродят, медленно отекая, тени.

Сороки, привычно рисующие в оцепенелом воздухе плавные линии полёта, вдруг резко ниспадают, удивлённые открывшейся прошлогодней перегнившей зеленью.

В берлогах ворочаются медведи.

Белка, сорвавшись с дерева, делает прыжок такой длины, который ещё вчера не рискнула бы совершить.

Деревья меняют речь, пробуя свои новые, ещё простуженные голоса.

Сугробы, по которым зверью возможно было бегать, уверенно чувствуя их каменистую крепость, вдруг уменьшаются за ночь вдвое.

Зверей и влечёт, и пугает река.

Всякий раз, когда мы возвращались с лесной прогулки, чёрный мастино наполетано Нигга останавливался у нашего двора и смотрел на меня с надеждой.

Находившись по лесу, я хотел домой. Дома жена готовила обед, и я, прилежный ученик своих собак, слышал его горячее скворченье даже с улицы – не слухом, а обонянием.

Жене помогал на кухне ополченец по кличке Злой.

Он приехал с войны за мной, своим вчерашним командиром, чтобы излечить пробитую, сулившую ему раннюю инвалидность ногу.

Злой был совсем ещё юн – ему не исполнилось и двадцати. Он был моложе нас с женой более чем вдвое. Несколько раз впопыхах ошибаясь, он окликал жену «мамой», а в конце концов так и сказал: я нашёл себе новую семью.

Впрочем, и с прежней у него было всё вроде в порядке. Он происходил с малороссийских земель, где у него оставалось семь братьев и сестёр. В многолюдной семье ему иной раз недоставало внимания: он смешно рассказывал, как ночами, совсем маленький, приходил к матери и спрашивал: «…можно, я здесь лягу? Я боюсь». На что мать отвечала: «Бояться надо меня». Её можно понять: пусти одного – все семеро придут.

…В ногах у жены и Злого путался рыжий кот по кличке Мур: уши с кисточками и огромный, как у хорошей лисы, хвост, стоявший торчком.

Поворочав свою тарелку в углу кухни, кот запрыгивал на кресло-качалку и, не засыпая, неустанно мурлыкал – из благодарности жаркому дому и близости людей.

На втором, мужском этаже дома играли, перебравшись в мою комнату из своих, младшие дети – сын и дочь. Завалив на бок мою гитару, они тянули, забирая в щепотку, её несчастные струны и голосили дурными голосами.

Всё это я тоже слышал, стоя с Ниггой у двора, и стремился домой, чтоб с нарочитой суровостью отобрать у детей гитару, которую я непременно сяду тут же настраивать. Гитара всегда должна быть настроенной, а автомат – начищен.

Но Нигга – он так смотрел…

– Хочешь к реке? – спрашивал я. – Она оживает? Хочешь напиться речной воды?

Нигга радостно вздрагивал мышцами красивой спины, различая мою, отозвавшуюся на его порыв, интонацию.

Чтоб я не передумал, он мягко натягивал поводок, обозначая движение вперёд – идём же скорей ко льду, чернеющему в прогалах ледяной и хрусткой на вкус водой.

Мы спускались к реке. Мягко ступая, он подходил к воде и принюхивался. Затем делал ещё несколько шагов и снова поводил носом.

Я трогал палкой лёд, проверяя его крепость, и гадая, отчего река так странно подтаивает – один надрез посередине, два у края, и вон ещё где-то сбоку: словно то здесь, то там пробиваются тёплые родники.

Вытягивая красивую чёрную шею, Нигга опускал морду к раскрытой воде, пробуя её на вкус.

Предвкушая удовольствие, он ещё раз переставил мощные лапы, выбирая удобное положение, и склонился всем телом…

Безо всякого хруста лёд под ним раскрылся, и он вдруг оказался в реке – причём сразу весь, словно там была звериная ловушка.

Напуганный, он тут же совершил слишком резкую попытку немедленно вырваться. Из создавшейся полыньи во все стороны, как от взрыва, полетела ледяная мелюзга. Полынья разом стала ещё больше. Он уже мог делать в ней полный, вокруг себя, оборот, неистово пытаясь найти место, где можно опереться лапами, чтоб вынести тело из этой ужасной воды.

Я знал наверняка, что там должно быть мелко, что прорубь образовалась в метре, ну, в полутора метрах от берега, – а там мне, как я помнил с прошлого года, даже не по пояс, а чуть выше колена.

И тем не менее, пёс ушёл в аспидную воду слишком глубоко, и, судя по размашистым движеньям его словно бы отвязавшейся головы, дна он не чувствовал.

Кинувшись к нему, я пал на колени, а затем на живот, и, толкаясь ногами по вязкому, липкому, только мешающему снегу, пополз вперёд, держа на вытянутой руке палку, пугаясь: «…не схватит ведь, не схватит, не догадается…»

«Придётся, – думал я, – так и встать в эту прорубь. Ну, пусть там по пояс будет, чёрт с ним. Вытащу его на руках…»