Полдень, XXI век (ноябрь 2011) - Коллектив авторов

Эрванна поселили в Левом крыле – к вящему неудовольствию Морела. Но сделать тайник ничего не мог – пленников высокого рода всегда селили в Левом крыле. Однако ни у кого из прежде живших там не было такой богатой охраны, никому из них не приходилось носить обсидиановые браслеты; никого не поили каждый день настойкой волчьей ягоды.

Береженого бог бережет.

После того, разумеется, по столице только и разговоров было о том, как молодой цесарь пригрел остроухого.

Разорванный с ними, лучше пусть судачат об этом… а не о чем другом.

С Морелом они по вечерам играли в карты. Так было удобнее: днем он выслушивал доклады, а вечером – понимал, о чем в этих докладах говорилось на самом деле. Карты у Морела традиционно оказывались лучше. Цесаря это успокаивало.

Иво Морел не походил на начальника тайной службы. «Тайнику» полагается быть тихим и скользким, как рыба, говорить ровным голосом и двигаться бесшумно. Морел откровенно и гулко стучал каблуками по дворцовым коридорам, его смех едва не взламывал стены и заставлял дрожать зеркала. Он был красив какой-то книжной, прописной красотой. Умел при надобности быть полированно-вежливым, но со всей вежливостью – оставался искренним.

В той мере, в коей это было возможно.

Собственно, Морел и «тайником» не назывался официально. Лотарю вообще не нравилась идея тайной службы. Так что барона Полесского до сих пор именовали капитаном особой цесарской охраны. Родом он был из глухого угла Державы – одного из тех, в существовании которых в столице по-настоящему не уверены. Цесарина приметила молоденького гвардейца после разгрома резервации в Дун Лиместре. Вытащила его из толпы тусклых храбрящихся неудачников, копошащихся у самого подножия трона. Поставила охранять наследника.

За какие заслуги – Лотарь предпочитал не интересоваться.

Их вечерние партии в «дурака» хоть и не отвратили вовсе от Морела других, но все же отдалили. Сам он держался независимо, будто бы не видя в своей приближенности ничего особенного. Лотарь видел, как отточенно-любезны с Морелом придворные, и знал – если «тайник» вдруг поведет себя странно, кто-нибудь да донесет.

– Государь, вы позволите мне говорить откровенно?

– Я не хочу, – сказал Лотарь, – чтоб ты когда-либо говорил со мной по-другому. Сдавай.

– Ваше величество напоминает мне ребенка, нашедшего отцовский пистоль. Это, без сомнения, самая интересная из игрушек, остальные ей и в подметки не годятся… но и самая опасная, не правда ли?

Лотарь сдвинул брови, но говорить пока ничего не стал.

– Говорят, что скоро всей столице придется учить эльфийский…

– И не помешало бы! А то что это – все кичимся своей высокородностью, а на чужом языке двух слов связать не можем. Перед послами стыдно!

«А послов – послать, – говорила матушка. – Откуда приехали – туда и послать».

– Двор болтает, что вы проводите больше времени с эльфом, чем с цесариной и княгиней Белта вместе взятыми.

– Скучно, – потянулся цесарь. – Надоело. Потом, эти анекдоты по всему дворцу… «Цесарь знал, что княгиня Белта – белогорская шпионка, но она была так хороша в постели…»

«Тайник» сдержанно улыбнулся:

– Неужто ваш постельничий не может подобрать вам развлечения поспокойнее?

– Знаете, Морел, здесь во дворце очень легко найти, с кем спать. И неизмеримо труднее – с кем бодрствовать.

– Навищо вы тримаете його у неволи? – спросила жена. – Так не можно.

– Говорите по-остландски, сударыня, – терпеливо сказал Лотарь. – Что же, вы его боитесь?

Она покачала головой:

– Мы не бачили вид ных зла.

Ей бы еще играть в куклы, тоненькой девчушке, дочери гетмана из Эйреанны, которую выбрала для Лотаря мать. Нынешняя цесарина говорила «шо» вместо «что», боялась пышных приемов и ветра, гудящего в трубах.

– А шо, Лоти, вин у вас так страшно вие? Чуете, шо спивае: «Унесу-у… Унесу-у…»

Поначалу она честно старалась его полюбить.

Но глупостью ее кто-то может воспользоваться, а «право веретена» в Державе никто не отменял.

Хоть и пора бы.

Об остроухих говорили, будто они не выносят неволи, но эльф принял заключение с беспокоящей невозмутимостью. Лотарь пытался вызвать заложника на разговор; высмотреть на совершенном лице проблеск чувства, различить интонации в эльфийской речи, которых, говорят, человеческое ухо не схватывает вовсе.

Цесарь заставал Эрванна за чтением; за раскладыванием книг; за странной и сложной игрой в бисер, от которой тот мог не отрываться часами.

Эльф вел себя, как путник, застигнутый снегопадом на почтовой станции.

Ему просто надо было убить время.

Двор боялся его так же беспочвенно и неумолимо, как и весь народ – тот усердно приписывал эльфам все сотрясающие страну бедствия – и голод, и морозы, и чуму с холерой – хотя с чего бы дивным распространять человеческую заразу?

Только у цесарины, до замужества носившей эльфийское имя, не было к нему страха.

Но ей Лотарь раз и навсегда запретил приближаться к Левому крылу.

– Государь, – сказал Морел в другой раз, – вы не заключили эльфа в крепость оттого, что связаны Словом. Но какое Слово велит вам посещать Левое крыло?

– Полноте, Морел, – Лотарь повел плечом. – Уж я знаю, как одиноко может быть пленнику…

Цесарь сам не понимал, отчего его тянет в Левое крыло. Наверное, оттого, что никто не осмеливался сопровождать его туда; никто из придворных не стал бы искать его там – из странного чувства такта, обостренного, как любое чутье, необходимое для выживания. В последнее время Лотарь все чаще вспоминал об оставленных в библиотеке книгах. Он показал Эрванну садик за каменными стенами, который сам привык мерять шагами.

Он не мог научиться читать выражение его лица.

Цесарь не понимал никогда, отчего их называют прекрасными. Ненавидели, боялись, и все равно – «красив как эльф», «прекрасна, просто эльфийка»… Суди человека по его метафорам, говорили классики. Несовершенства в Эрванне не было, это верно. Ни одной неправильной черты. Но где в безупречности красота, как она может привлекать?

В книгах о путешествиях, привезенных мореходами, на гравюрах были изображены странные волосатые звери, сложением и повадками очень напоминавшие людей. От картинок этих становилось неуютно – пугала даже не эта схожесть с человеком, а то малое отличие, которое превращало их в кривое, саркастическое изображение. Эльфы отличались от людей столь же, сколь и те звери. Они были недостижимо прекраснее, как те – недостижимо уродливее. Но, несмотря на их светлую и завершенную красоту, неприятное ощущение искажения оставалось, и они внушали неосознанный страх – не меньший, чем те животные.