НЬЮ-ЙОРКСКАЯ КАРМЕН - Петр Немировский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А еще его у Арсюши возникло горькое ощущение, что он – как и Томас, как и Мойше, — тоже «несчастный ребенок»...
Глава 11
Машинально приложив средний и указательный пальцы сначала к мезузе на дверном косяке, затем к губам, Джеффри отворил дверь и спустился по лестнице в полуподвальное помещение иешивы, где находилась кухня. Сверху сюда едва долетали звуки из столовой, где студенты заканчивали ужин.
Кухня, надо сказать, вид имела весьма затрапезный, как, впрочем, и вся иешива. Обстановка здесь дышала изношенностью: столы были неустойчивые, шаткие, складные стулья гремели разболтанными перекладинами, двери сильно скрипели.
Что поделать, студенты хоть и должны вносить плату за учебу, но исправно делают это немногие: одни платят с большим опозданием, другие просто заявляют, что денег у них нет. Таких, безденежных, здесь все равно держат. Нельзя же еврею отказать в изучении Торы и Талмуда, дать ему от ворот поворот. Нельзя.
Так оно и тянется из года в год: здание ветшает, трубы ржавеют, двери скрипят все громче. Еврейская община Seagate выделяет иешиве денег ровно столько, чтобы хватило на оплату счетов за коммунальные услуги, на самую невзыскательную еду и срочные ремонты, когда скупиться и тянуть дальше уже нельзя, иначе рухнет крыша или взорвется бойлер.
Но для Джеффри эта иешива — земля спасения. Сердобольные раввины, дабы возвратить в Дом Яхве еще одну заблудшую еврейскую душу, дали Джеффу здесь работу повара. Так что, слава Богу! Барух Ашем!
Толстые фолианты Торы и Талмуда в кожаных переплетах сверкают позолотой ивритских букв, в каждой из которых всемогущий Господь явил великое учение о Своей любви к евреям. Золотятся витиеватые буквы, на фоне нищеты и затхлости словно желая напомнить о бренности и ничтожности всего земного и о величии всемогущего Творца...
На Джеффе — когда-то белая, а нынче посеревшая рубашка с закатанными по локоть рукавами, мятые черные штаны, стоптанные туфли. Пегая, с рыжеватым оттенком борода топорщится. Надо заметить, он сам не ожидал такого — пегого, да еще и с рыжиной — цвета своей бороды.
Как было сказано ранее, образ Джеффри, на первый взгляд — обычного хасида, при более внимательном наблюдении многогранен. Джеффри вроде бы и похож на религиозного еврея, который только и знает, что корпеть над многомудрыми книгами, и не интересуется ничем происходящим в этом грешном мире. Но в то же время в Джеффе проглядывает и весьма энергичный мужчина, даже пижон и артист, у которого зачем-то выросла такая борода и случайным образом появилась эта скучная хасидская одежда.
Какой из них настоящий, истинный? Прячется ли пижон под маской ревнителя ортодоксального иудаизма (а тогда Джеффри можно уличить в фарисействе), или же глубоко набожный еврей скрывается под личиной артиста? Как знать?! И даже прошлое Джеффа, когда он, потеряв все, наркоманил и скитался, даже знание о таком его нехорошем прошлом не дает полного ответа. Кто может измерить всю глубину сердца человеческого? Кто знает меру страданий, очищающих душу? Только великий Господь Бог!..
Такие вот философские мысли о жизни и смерти порой посещают Джеффа, когда он в своих кухонных владениях занимается стряпней.
В кухне все ветхо и запущено: в окошках крутятся лопасти вентиляторов, пыль с которых не снималась, наверное, лет десять, на старых плитах пригар толщиной в палец, в темной кладовке штабеля консервных банок вареной кукурузы и фасоли. Словом, обстановка не ресторанная.
Да и сам Джефф никак не похож на рекламных поваров в белоснежных колпаках и с ямочками на румяных щеках. Но его движения точны и пластичны. Это заметно, когда он, скажем, возле раковины счищает пригар с кастрюли или соскребает со сковородки: вж-жик, вж-жик! При этом иногда мурлычет в бороду песенки в стиле кантри или фолк. Когда Джефф в духе — если день прошел легко или вечером его ждет что-то приятное, — под песню Боба Дилана даже может пуститься в пляс, с учетом, разумеется, занятости рук ножом или мочалкой.
Все вроде бы хорошо, но... В последнее время что-то изменилось в поваре иешивы. Почему-то все реже он поет и настроен отнюдь не философски. Напротив, часто хмур и чрезвычайно раздражителен.
***
Голоса сверху смолкли. Студенты, прочитав последнюю молитву, перед уходом сложили на столах полосатые талесы, рассовали по шкафам книги и, шаркая по полу ботинками, покинули здание. Следом за ними ушли и два учителя: один согбенный, старый, с тонким голоском и обмякшим лицом; другой — молодой, недавно вернувшийся из Израиля, где набирался знаний по хасидизму и утверждался в надежде на скорый приход Мошиаха.
Ни души в иешиве. Тихо.
Джеффри, не только отвечающий за питание студентов, но и по совместительству выполняющий некоторые обязанности завхоза, прошелся по пустым коридорам, прикрывая двери классов. Подобрал талесы, небрежно брошенные на стулья и съехавшие на пол. Все чаще он поглядывал на часы, словно спешил куда-то или кого-то ждал. Хотя порядок, в общем-то, был наведен и можно было спокойно отправляться домой. Но Джеффри не уходил.
Возле книжного шкафа что-то заставило его остановиться. Нет, не книги привлекли внимание повара иешивы, не буквы древнего иврита. И вовсе не собирался он сейчас читать комментарии к Торе, хоть, может, там и таятся ответы относительно будущего Джеффа. Не книги заставили его застыть у того шкафа, не книги.
Замерев, смотрел он на свое отражение в стекле дверцы. Косые лучи закатного солнца падали в окна, и, непонятным образом преломляясь, делали отражение Джеффа объемным, как на голограмме. Джефф, как бы став призраком, уходил внутрь, куда-то в четвертое измерение, между стеклом и книгами, и сквозь этот призрак в ермолке и со всклокоченной бородой просвечивали золотистые древние буквы. Но стоило чуть-чуть изменить угол зрения, как отражение пропадало и на стекле был виден лишь слой пыли. Холодок пробежал по спине у Джеффа. Жуть какая-то! Настоящий дух с того света! Зачем он сюда явился?..
Словно очнувшись, Джефф посмотрел на часы и полез в карман за мобильником. Пальцы в поисках нужного номера подрагивали. Нетерпение, даже злость почувствовал он. Вдруг — непонятно отчего — начал
