На воде - Ги Мопассан

Приятная беседа, что это такое? Бог весть! Это уменье никогда не наскучить, обо всем говорить занимательно, нравиться чем придется, пленять неизвестно чем.

Как определить это легкое порханье с предмета на предмет, эту резвую игру, где вместо мячей перебрасываются словами, эту легкую улыбку ума, которая и есть приятная беседа?

Во всем мире только француз владеет даром остроумия, и только он один понимает и ценит его.

Он знает остроумие преходящее и остроумие бессмертное, остроумие улиц и остроумие книг.

В веках остается остроумие в широком смысле слова, неистребимый дух иронии и смеха, который живет в нашем народе с тех пор, как он говорит и мыслит; это грозный сарказм Монтеня и Рабле, язвительная насмешка Вольтера, Бомарше, Сен-Симона и чудесный смех Мольера.

Шутка, удачное словцо — только мелкая разменная монета нашего остроумия. И все же острословие — это еще одна типичная черточка, еще одна из самых обаятельных сторон нашего национального характера. Ей мы обязаны скептическим легкомыслием нашей парижской жизни, изящной беспечностью наших нравов. Это неотъемлемая принадлежность нашей общепризнанной любезности.

Когда-то остряки изощрялись в стихах, теперь они острят в прозе. Это называется, смотря по времени, — эпиграммой, прибауткой, красным словцом, каламбуром, анекдотом. Их повторяют на улицах и в гостиных; они рождаются повсюду, на Бульварах и на Монмартре. И те, что придуманы на Монмартре, зачастую не уступают сочиненным на Бульварах. Их печатают в газетах. Во всей Франции, от края до края, их читают и смеются. Ибо мы умеем смеяться.

Почему именно от этой шутки, от неожиданного сочетания двух слов, двух понятий или даже звуков, от какой-нибудь нелепицы, вздора вдруг открываются шлюзы веселья, взрывается, словно бомба, весь Париж и вся провинция?

Почему все французы смеются, когда ни один англичанин, ни один немец не может понять, почему нам смешно? Почему? Только потому, что мы французы, что у нас французский ум, что мы обладаем чудесной способностью смеяться.

Кстати, у нас достаточно иметь немного остроумия, чтобы получить власть. Хорошее расположение духа заменяет гениальность, удачное словцо посвящает в сан, переходит из поколения в поколение в качестве признака величия. Все остальное неважно. Народ любит тех, кто его забавляет, и прощает тем, кто его смешит.

Довольно одного взгляда на прошлое нашего отечества, чтобы убедиться, что слава наших великих мужей всегда зиждилась только на остротах. Самые дурные правители снискали любовь удачными шутками, которые повторяются из века в век и бережно хранятся в памяти.

Французский престол опирается на побасенки и присказки.

Слова, слова, одни слова, насмешливые или возвышенные, веселые или озорные, наводняют нашу историю и делают ее похожей на собрание анекдотов.

Хлодвиг[25], христианский король, после чтения о страстях господних, воскликнул: «Зачем там не было меня и моих франков!» Этот король, дабы царствовать без помехи, умертвил своих союзников и родичей, совершил все преступления, какие только можно вообразить. Однако же он слывет монархом просвещенным и благочестивым.

«Зачем там не было меня и моих франков!»

Мы ничего не знали бы о добром короле Дагоберте[26], если бы песенка, сложенная про него, не сообщила нам некоторых подробностей, вероятно выдуманных, из его жизни.

Пипин[27], желая свергнуть с престола короля Хильдерика[28], задал папе Захарию[29] ехидный вопрос: «Кто из двоих более достоин царствовать — тот, кто достойно выполняет все обязанности короля, не имея королевского сана, или тот, кто возведен в этот сан, но не умеет царствовать?»

Что мы знаем о Людовике VI[30]? Ничего. Простите: в Бреневильской битве, когда один из англичан, схватив его за плечо, крикнул: «Король взят!» — Людовик как истый француз ответил: «Неужто ты не знаешь, что король не может быть взят, даже в шахматах?»

Людовик IX[31], хоть и святой, не оставил нам ни одного слова, которое стоило бы хранить в памяти. И царствование его представляется нам донельзя скучным, — унылой чередой молитв и покаяний.

Филипп VI[32], этот простак, и тот, побежденный и раненный под Креси, постучался в ворота замка Арбруа с криком: «Отворите, это судьба Франции!» Мы ему и посейчас признательны за этот удачный мелодраматический эффект.

Иоанн II[33], будучи взят в плен принцем Уэльским, сказал с чисто рыцарской любезностью и изяществом французского трубадура: «Я хотел угостить вас ужином, но судьба распорядилась иначе: она желает, чтобы я отужинал у вас».

Это верх галантности, какую можно проявить в несчастье.

«Не дело короля Франции мстить врагам герцога Орлеанского», — великодушно сказал Людовик XII[34].

И это поистине великое королевское слово, слово, достойное того, чтобы его запомнили все монархи.

Франциск I[35], простофиля, распутник и незадачливый полководец, покрыл себя неувядаемой славой, написав своей матери, после поражения в Павии, эти изумительные слова: «Все погибло, кроме чести!»

Разве это изречение не кажется нам и поныне столь же прекрасным, как любая победа? Разве не обессмертила она память монарха больше, чем если бы он покорил целое королевство? Мы забыли названия большинства сражений той далекой эпохи, но разве забудешь: «Все погибло, кроме чести» ?

Генрих IV! Склонитесь, господа, среди вас он первый из первых! Коварный, бессовестный, лукавый, хитрый, как бес, лицемер, плут, каких мало, развратник, пьяница, не верующий ни в бога, ни в черта, он сумел своими шутками стяжать славу рыцарски благородного, великодушного, доброго, честного и неподкупного короля.

Ах, мошенник! Вот кто умел играть на человеческой глупости!

«Вешайся, храбрый Крийон[36], мы победили без тебя!» После таких слов любой военачальник пойдет на виселицу или на смерть за своего повелителя.

Перед знаменитой битвой под Иври[37]: «Дети мои! Если не достанет штандартов, следуйте за моим белым султаном, он всегда укажет путь доблести и победы!»

Мог ли не побеждать тот, кто таким языком умел говорить со своими командирами и солдатами?

Король-маловер жаждет Парижа; он жаждет его, но ему нужно сделать выбор между своей религией и красавицей столицей. «Полно, — шепчет он, — Париж стоит обедни![38]» И он меняет веру, будто сменил один камзол на другой. Но разве не правда, что этим словцом он искупил свое отступничество? «Париж стоит обедни!» Крылатое слово рассмешило ценителей остроумия, и короля недолго бранили.

Разве не стал он покровителем отцов семейств, спросив испанского посла, когда тот застал его играющим в лошадки с дофином:

— Господин посол! У вас есть дети?

Испанец отвечал:

— Есть, сир.

— В таком случае, — молвил король, — я продолжаю игру.

Но чем он покорил на веки сердце французов, сердце буржуа и сердце народа, — так это прекраснейшими словами, когда-либо произнесенными монархом, словами гениальными, полными глубины, добродушия, лукавства и здравого смысла: «Если бог продлит мои дни, я хочу, чтобы в моем королевстве не нашлось такого бедного крестьянина, у которого не варилась бы курятина к воскресному обеду».

С помощью таких слов владеют, управляют, распоряжаются восторженной и доверчивой толпой. Двумя изречениями Генрих IV нарисовал свой образ для потомства. Достаточно произнести его имя, чтобы перед глазами замаячил белый султан и запахло вареной курятиной.

Людовик XIII не отпускал шуток. Это был бездарный король, и царствование его было бездарно.

Людовик XIV оставил нам формулу неограниченного самовластия: «Государство — это я».

Он оставил нам меру королевской надменности, достигшей своего апогея: «Мне едва не пришлось ждать».

Он оставил нам образец пустозвонных политических фраз, которыми скрепляют союз между народами: «Пиренеи больше не существуют».

Все его царствование в этих немногих словах.

Людовик XV — волокита, щеголь и острослов — одарил нас прелестным девизом своей королевской беспечности: «После меня — хоть потоп!»

Если бы у Людовика XVI хватило остроумия сочинить каламбур, он, пожалуй, спас бы монархию. Кто знает, острое словцо, быть может, избавило бы его от гильотины.

Наполеон I пригоршнями рассыпал слова, поднимавшие дух его солдат.

Наполеон III одной короткой фразой заранее предотвратил любые вспышки гнева своего народа, пообещав: «Империя — это мир!» Великолепное утверждение, бесподобная ложь! После этого он мог объявить войну всей Европе, не опасаясь своего народа. Он нашел формулу, против которой факты были бессильны.

Он воевал с Китаем, с Мексикой, с Россией, с Австрией[39], со всем светом. Нужды нет! Есть люди, которые и сейчас с убеждением говорят о том, что он осчастливил нас восемнадцатью годами спокойствия. «Империя — это мир!»