Вечность - Мэгги Стивотер

— Не знаю, — покачал головой отец. — Сказали, тело в плохом состоянии.

— Пойду переоденусь, — неожиданно произнесла мама.

Я не сразу поняла, с чего вдруг ей так срочно приспичило уйти. Потом догадалась, что она, очевидно, подумала о последних минутах моего брата и представила, как его рвут волки. Меня эта картина не тронула: я-то знала, как на самом деле умер Джек.

Из-за двери музыкального салона послышался грохот; отец нахмурился.

— Прости, что не брала трубку, — произнесла я громко. — Я не думала, что мама расстроится. Слушай, я по дороге из школы проскребла чем-то по днищу. Ты не посмотришь?

Я думала, он откажется, и готовилась к тому, что он вломится в музыкальный салон и застанет Грейс в процессе превращения. Однако же он со вздохом кивнул и направился к выходу.

Разумеется, искать под днищем машины было нечего. Но отец провозился так долго, что я успела заглянуть в салон и проверить, не разнесла ли Грейс наш роскошный стейнвеевский рояль в щепки. Однако обнаружила лишь распахнутое настежь окно и выбитую сетку. Я высунулась на улицу и увидела желтое пятно — мою футболку, повисшую в кустах.

Более неподходящего времени, чтобы превратиться в волчицу, Грейс выбрать не могла.

14

СЭМ

И снова я разминулся с ней.

После звонка я несколько часов убил… ни на что. Не в силах думать ни о чем другом, кроме голоса Грейс, я сидел, и в голове у меня крутились одни и те же мысли, одни и те же вопросы. Может быть, я успел бы повидать Грейс, получив ее сообщение раньше. Если бы только я не пошел проверить сторожку! Если бы не бродил по лесу, выкрикивая что-то сквозь березовую листву в небо, срывая досаду на припадок Коула, отсутствие Грейс и тяготы собственной жизни.

Я мучился этими вопросами, пока не наступили сумерки. На несколько часов я просто выпал из жизни, как будто превращался в волка, хотя и не думал даже покидать собственную шкуру. Давненько уже я не вываливался настолько из реальности.

Когда-то это случалось постоянно. Я мог часами смотреть в окно, пока не затекали от сидения ноги. Я тогда только что попал к Беку — мне было лет восемь или около того, и с тех пор, как родители оставили на моих руках шрамы, времени прошло совсем еще немного. Иногда Ульрик брал меня под мышки и тащил на кухню, в общество, но я все гак же молчал и дрожал. Часы, дни, месяцы провалились в эту черную дыру, куда не было ходу ни Сэму, ни волку. Чары в конце концов разрушил Бек. Он принес мне носовой платок; получить такой подарок было настолько странно, что я вернулся к реальности. Бек снова помахал платком у меня перед носом.

— Сэм. Твое лицо.

Я потрогал щеки; они были не столько мокрыми, сколько липкими от следов непрекращающихся слез.

— Я не плакал, — сказал я ему.

— Я знаю, — заверил меня Бек.

Я принялся возить платком по лицу, а Бек спросил:

— Можно кое-что тебе рассказать, Сэм? В голове у тебя много пустых коробочек.

Я недоуменно воззрился на него. И снова концепция оказалась настолько странной, что я заинтересовался.

— У тебя там много пустых коробочек, куда можно складывать разные мысли.

Бек протянул мне еще один платок — для второй половины лица.

Тогда я еще не успел проникнуться к Беку безоговорочным доверием; помню, я подумал, что он гак глупо пошутил. Даже я сам услышал в собственном голосе подозрительность, когда спросил его:

— Какие мысли?

— Грустные, — пояснил Бек. — У тебя в голове много грустных мыслей?

— Нет, — ответил я.

Бек пожевал нижнюю губу.

— А у меня много.

Это признание меня потрясло. Я не стал задавать вопросов, но придвинулся поближе.

— Они такие грустные, что от них хочется плакать, — продолжал Бек. — Я и плакал, целыми днями.

Я еще подумал, что это наверняка вранье. Я не мог представить Бека плачущим. Он был как скала. Даже во время превращения, уже стоя на четвереньках, он казался уравновешенным, сдержанным, невозмутимым.

— Не веришь? Спроси Ульрика. Это ему приходилось меня утешать, — сказал Бек. — И знаешь, что я сделал с этими мыслями? Спрятал их в коробки. Разложил по коробкам у себя в голове, а коробки закрыл, замотал липкой лентой, задвинул в угол и накрыл одеялом.

— Мысленным скотчем? — уточнил я с ухмылкой. Мне ведь было всего восемь лет.

Бек улыбнулся странной отсутствующей улыбкой, которую я тогда не понял. Теперь-то я знал, что это было облегчение: ему удалось вытянуть из меня шутку, пусть и жалкую.

— Да, мысленным скотчем. И накрыл мысленным одеялом. И теперь мне больше не приходится думать о грустных вещах. Если захочется, я всегда могу открыть эти коробки, но чаще всего предпочитаю держать их запечатанными.

— И как пользоваться этим мысленным скотчем?

— Нужно вообразить его. Вообразить, как будто складываешь все грустные мысли в коробки и обматываешь мысленным скотчем. А потом представить, как задвигаешь коробки в самый дальний уголок, чтобы не спотыкаться о них каждый раз, и накидываешь на них одеяло. У тебя бывают грустные мысли, Сэм?

Я представил себе пыльный угол, заставленный коробками. Такими большими, высокими, из которых можно мастерить домики, со сваленными наверху рулонами скотча. Рядом лежали бритвы, чтобы в любой миг можно было разрезать их и меня тоже.

— Про маму, — прошептал я.

На Бека я не смотрел, но краем глаза заметил, как он сглотнул.

— А еще? — спросил он еле слышно.

— Про воду. — Я закрыл глаза, и вода заплескалась передо мной, так что следующее слово далось мне с большим трудом. — Про…

Я коснулся своих шрамов.

Бек нерешительно протянул ко мне руку. Я не отстранился, и тогда он обнял меня за плечи, а я уткнулся ему в грудь, чувствуя себя таким маленьким, восьмилетним, сломленным.

— Про меня, — закончил я.

Бек долго молчал, обнимая меня. С закрытыми глазами казалось, что, кроме стука его сердца, в мире ничего больше не осталось, потом он сказал:

— Убери в коробки все, кроме себя самого, Сэм. Ты нам нужен. Пообещай мне, что останешься здесь имеете с нами.

Мы долго сидели так, а когда поднялись, все мои грустные мысли были надежно упрятаны в коробки, а Бек стал моим отцом.

Я сегодняшний вышел на задний двор, улегся на громадный старый пень и стал смотреть на звезды. Потом закрыл глаза и медленно разложил все свои тревоги по коробкам, по очереди заклеивая их. Тяга Коула к саморазрушению в одну, Тома Калперера — в другую. В коробку отправился и голос Изабел, потому что сейчас я просто не в силах был думать еще и об этом.

С каждой коробкой мне становилось чуть легче, чуть проще дышать.