Полосатый рейс (сборник) - Алексей Каплер

Сонная официантка принесла бутылку ситро, и дворник налил Сажину стакан.

— Чокнимси, — сказал он.

Сажин чокнулся. Выпил ситро. Вынул из кармана часы, взглянул.

— Простите, товарищ, я спешу на работу. До свиданья. — Дожевывая на ходу бутерброд, он ушел.

— Ничего чудак, — сказал дворник, — только не знает говорить по–русски.

К концу обеденного перерыва, минута в минуту, Сажин вошел в Посредрабис.

На этот раз Полещук уже сидел на месте и писал.

— Повесьте, пожалуйста, объявление, — сказал ему Сажин, — сбор на первомайскую демонстрацию у Посредрабиса. Явка обязательна.

Андриан Григорьевич прошел в кабинет, отодвинул стул и, внимательно осмотрев его, сел.

Он достал из нагрудного кармана френча желтый жестяной портсигар, раскрыл. Самодельные папиросы лежали ровными рядами — справа и слева по шесть штук.

Сажин взял одну, размял и закурил, чиркнув зажигалкой, сделанной из винтовочного патрона.

Врачами курение было категорически запрещено, и Андриан Григорьевич себя жестко ограничивал. Первую папиросу он разрешал себе только после обеда.

Содержимого портсигара — 12 штук — должно было хватить на два дня.

Самодельные папиросы он считал менее вредными, чем фабричные. А главное — дешевле получалось.

Покупались гильзы и табак. Пергаментная бумажка, вырезанная особым образом, прикреплялась двумя кнопками к столу или к подоконнику. При помощи этой скручивающейся бумажки и деревянной палочки гильзы заполнялись бурым табаком третьего сорта.

Сажин с наслаждением курил свою самоделку, откинувшись в кресле и вытянув ноги.

Вошли первые посетители.

Так началась новая жизнь Андриана Григорьевича Сажина — бывшего учителя, бывшего военкома, члена РСДРП (б) с апреля месяца 1917 года.

Особняк бежавшего после Октября купца Аристархова был превращен в большую коммунальную квартиру и густо заселен.

Садик перед домом превратился в типичный двор одесского дома. В нем постоянно сидели и судачили женщины, стирали белье, варили варенье, играли в карты. Жизнь двора располагалась вокруг наполненного водой, но бездействующего фонтана, в котором плавали прошлогодние листья и окурки. Посреди фонтана возвышалась обнаженная женская фигура, стыдливо прикрывающая наготу мраморными руками. В настоящее время перед этой фигурой стоял и вздыхал один из жильцов — подвыпивший товарищ Юрченко — могучего сложения человек. Невдалеке от него две женщины стирали в корытах белье. Одна из них — тетя Лиза, взглянув в сторону улицы, сказала:

— О… идет наш комиссар… Он как пришел вчера с ордером, я сразу увидала — голытьба. Спрашиваю: а игде же ваши вещи, товарищ уважаемый? А он — вот они, мои вещи, и показует на чемоданчик. Ну, думаю, принесло нам прынца…

Сажин вошел в садик и собрался было открыть дверь, но его окликнул Юрченко:

— Сосед, а сосед… постой минутку…

Сажин подошел к нему.

— …Вот посмотри, сосед, на эту бабу и скажи, какой у ней имеется крупный недостаток?

Сажин взглянул на статую:

— Не знаю, я в скульптуре не разбираюсь.

— Нет, сосед, ты внимательно посмотри.

Сажин хотел было отойти, но Юрченко схватил его за рукав френча:

— А я тебе скажу — всем баба хороша, всё при ней, а один недостаток все же есть — каменная она!

И заржал.

— Извините, — сказал Сажин, — мне идти надо, — и, освободившись от Юрченко, вошел в дом.

В темном коридоре он наткнулся на стоявший у стены громоздкий комод, потом на поломанное кресло и, наконец, на шкаф.

— Черт, где тут свет зажигается?… — произнес он. В проеме открывшейся двери показался другой сосед, грузчик Гетман.

— Здорово, товарищ, — сказал он, — включатель справа…

Из комнаты Гетманов выглянула девица и кокетливо спросила:

— Вы будете новый жилец?

— Дочь, Беатриса, — представил ее Гетман, — любопытная, чертяка…

— Беата, очень приятно… — прошепелявила девица и скрылась.

— Это у нас тут Юрченко наставил свои мебели и еще лампочку тушит… насмерть убиться можно… жмот, задавится за копейку… новый капиталист. А ведь был наш человек. Классный грузчик. С моего месткома, между прочим…

— Это тот, что там во дворе стоит?

— Да. Теперь монету лопатой гребет — лавку открыл, мясом торгует, сукин сын. Ну вот, пожалуйста… — указал Гетман на окно.

Там Юрченко показывал подводчику, как въехать во двор. На подводе громоздился огромных размеров зеркальный шифоньер. Легко подхватив шифоньер, Юрченко взвалил его на спину и стал подниматься по ступенькам парадного.

— Сила, черт его дери, — с завистью сказал Гетман, — он по восемь пудов мешки ворочал, как кружку пива.

В проеме входной двери появился силуэт Юрченко со шкафом, и собеседники, чтобы дать ему пройти, разошлись по своим комнатам.

— Валька! — громыхал голос Юрченко. — Открывай двери, Валька, холера тебе в живот!

Жена Юрченко — Валентина открыла обе половины барской, с лепными украшениями двери их огромной комнаты — бывшей столовой особняка, и Юрченко ввалился туда со своим зеркальным шифоньером. Здесь ставить его было некуда — все было занято мебелью — красного дерева, карельской березы, мещанским «модерном» с финтифлюшками… Опустив шкаф со спины и временно поставив его посреди комнаты, Юрченко схватил с такой же легкостью пузатый буфет и крикнул:

— А ну, отойди, холера, я эту дуру в калидор суну… — И он понес буфет в коридор, и без того забитый его вещами.

— Послушайте, — обратился к нему Сажин, выйдя из своей комнаты, — что же вы делаете? Тут и так прохода нет.

— А ты через черный ход топай, — посоветовал Юрченко.

— Вы бы еще эту мраморную фигуру из фонтана к себе заволокли, — возмутился Сажин.

— А что, — миролюбиво сказал Юрченко, — ценная вещь…

Сажин ушел к себе. Комната его — каморка — некогда комната для прислуги — была почти пустой. Кровать, стул и небольшой столик. На подоконнике и на столе книги. Раскрыв одну из них, Сажин уселся у окна и стал читать. Но стоило ему начать, как во дворе поднялся крик.

— Явилась, шалава, — кричала Лизавета, которая стирала в корыте белье. — И зачем только я тебя рожала, дрянь беспутная!.. — Она бросилась навстречу дочери Верке, входившей во двор.

Лизавета хлестала дочь мокрым полотенцем, а Верка как–то индифферентно относилась к этому и не спеша шла домой, виртуозно забрасывая в рот семечки и сплевывая лузгу. Мать следовала за ней, продолжая бить мокрым жгутом.

— Прошлялась где–то цельные сутки, — орала она, — я тебе еще знаешь каких блямб навешаю…

— Мамаша, — сказала наконец, обернувшись, Верка, — идите вы… — она наклонилась к матери, сказала еще что–то и ушла в дом.

— Люди, — кричала Лизавета, — что ж это деется? Родное дитя обматюкало! И когда? Под самый под праздник…

Трубили трубы, трещали барабаны. Реяли в воздухе флаги, плыли транспаранты. Рабочая Одесса праздновала Первомай. Шли шумные колонны рабочих, матросов, портовых грузчиков… Молдаванка, Пересыпь, Ближние мельницы, советские служащие в полном составе… Сажин шел в колонне работников искусства, во главе своих безработных, в самой пестрой колонне из всех. Перед ним несли большой транспарант «Искусство — народу».

На тротуарах стояли те, кто участия в демонстрации не принимал, — скептически настроенные обыватели и нэпманы со своими дамами. Это были два лагеря — мостовая и тротуар. Идущие в рядах демонстрантов не обращали никакого внимания на зрителей, но зрители очень внимательно рассматривали идущих по мостовой, всматривались в их лица, пытаясь, быть может, по ним угадать свою судьбу.

Народу шло великое множество, и демонстрации приходилось то и дело останавливаться. И вот тут–то все взгляды устремлялись на колонну портовых грузчиков. У них был свой — самый могучий в Одессе — оркестр, и, как только происходила остановка, этот оркестр, вместо революционных маршей, принимался наяривать либо «Семь–сорок», либо «Дерибасовскую».

Одесские грузчики танцевали!

Ничего более зажигательного, наверно, не бывало на свете! Партнеры — чаще всего мужчина с мужчиной, но бывало, что и жены, и дочери тоже включались в дело — начинали танцевать спокойно, медленно, потом все быстрее, быстрее и, наконец, «Семь–сорок» превращался в безудержный вихрь. Сколько лихости, вывертов, выкрутасов совершалось во время этого простенького танца! Какие бывали виртуозы! Посмотреть издали — огромная плотная толпа колыхалась, подпрыгивала, как единый живой организм. Танцевали грузчики на полном серьезе. Кричали и свистели окружающие.

Сажин стоял в своей колонне и улыбаясь смотрел на танцующих.

Вдруг демонстрация пошла вперед. Между грузчиками и двинувшейся колонной сразу образовалась пустота, и они бросились бегом догонять ушедших. А их оркестр на бегу, не сделав ни малейшей паузы, переключился с «Семь–сорок» на «Смело, товарищи, в ногу».