После сделанного - К Тарасов

Последующий час Децкий просидел возле гроба. Входили и выходили люди, комната заполнялась цветами. Отдать последний долг пришли и свои: Данила Григорьевич с женой, Виктор Петрович, Петр Петрович со своей мымрой; появилась в дверях Катька с любовником; Адам принес букет гладиолусов, постоял, посмотрел и сел возле Децкого. Бабы плакали, родственники выли, словом, что тут рассказывать - все знают: было как везде, как всегда, как было, и есть, и будет. Верин плач мучал Децкого, голосила она отчаянно, отдавались в сердце ее безумные вскрики; Децкий старался не вслушиваться, но слушалось, и внезапно его поразили вычленившиеся слова упрека: "Павлуша, Павлуша, зачем ты пил!" Старая боль была в этом укоре, и Децкому осозналось, что Павел пил по-настоящему, что это стало горем семьи, что все, что говорил он вчера, - он говорил честно, что и вечером он, используя свое одиночество, напился всласть, и поэтому никоим образом не мог разъезжать два часа по загородным дорогам. Это было практически невозможно, его никогда не тянуло на пьяные приключения; в худшем случае он решился бы на пешее хождение, но руль, шоссе, скорость, свист воздуха за окном - такое удовольствие было ему чуждо, даже противно. Он не мог, думал Децкий, ехать сам и не мог кого-либо везти; скорее бы он вызвал машину. И к Децкому пришло понимание: это не Павел кого-то вез, это кто-то вез Павла. И возил до тех пор, пока тот не уснул. Дальнейшее вообразилось так: на седьмом километре Веселовского тракта кто-то пересадил Павла за руль, включил передачу и стронул "Москвич" по крутому спуску. Машина пошла вниз, набирая скорость. Павел не видел, не чувствовал, куда несет его, - он спал. И пьяные его сновидения оборвала смерть. Именно так все и произошло, подсказывала Децкому интуиция; кто-то пустил машину с холма, кто-то хотел убить Павла. И убил.

Этот день оказался напряженным и для следователя Сенькевича. Вскоре после планерки он получил результат графологической экспертизы почерка Децкого и почерка на ордере. По мнению эксперта, ордер едва ли написан рукою Децкого; в пользу подделки свидетельствует общая пропорция букв. Текст ордера краток и недостаточен для убежденного заключения; наблюдаются отклонения в написании букв "н", "т", "я"; угол наклона букв отличается незначительно и позволяет говорить о старании уподобить почерк на ордере почерку на заявлении.

Отсюда следовало, что преступление тщательно готовилось и что преступник достаточно тренировал руку. Сенькевич подумал, что преступник мог прийти в сберкассу с заранее подготовленным ордером, чтобы не подвергать себя риску из-за волнения, спешки, каких-либо иных непредвиденных обстоятельств. Но повторная подпись на обороте ордера подсказывала, что преступник расписывался на глазах у контролера, из чего вытекало, что в критической ситуации, когда вся затея повисла на волоске, он в считанные мгновения сумел проанализировать претензии контролера, определил свою ошибку и внес в подпись недостающий элемент. Сенькевич высоко оценил его самообладание. И еще это убеждало, что преступник имел близкое или дальнее касательство к Децкому; можно было думать, что он скорее принадлежал к окружению Децкого или Децкой, чем к кругу работников сберкассы, если только обе группы не соприкасаются, если существует лицо, общее обеим группам. Просить разрешения на экспертизу почерков множества людей не хотелось, и вряд ли такая широкая проверка была бы разрешена. Следовало хоть с некоторым приближением ограничить число лиц, доступных подозрению.

Какие-то надежды обещало то рассуждение, что подавляющее большинство людей считает правильным и благоразумным не распространяться о размерах своих вкладов, тем более если размеры эти способны пробудить зависть. В любом случае даже приблизительное знание суммы доступно малому кругу лиц. Сенькевич прикинул, что располагает самыми скудными знаниями об отношениях со сберкассой большинства своих добрых знакомых. Имеет ли накопление? Сколько? В какой кассе? Как часто прибавляет? Он насчитал только троих, о ком знал точно, что пользуются сберкнижкой, но о сумме разговор никогда не заходил и зайти, разумеется, не мог: странно и неприлично, считал он, любопытствовать о чужих деньгах. Какая цель? Какая потребность? Лицо, проявляющее такой интерес, конечно же, запоминается, "длинный нос" его обсуждают, он порицается: свои не умеет считать - чужие считает. Сомнительно, чтобы такие люди, как Децкие, сами хвастались накоплениями или тщеславно отвечали на нескромное любопытство. Получить же достоверные сведения о вкладе возможно либо у вкладчика, либо в сберкассе, а больше негде. Сенькевич отметил в списке насущных дел встретиться с Децким и обсудить круг знакомств семьи.

О достатке Децких, безусловно, знали соседи. Машина, гараж, гарнитурчики, зимняя одежда - все это на виду и вызывает уверенность, что у такого хозяина можно хорошо поживиться. Но развитию этой версии противоречил сам состав преступления: кроме облигаций, в квартире не взяли ничего и в придачу к этой загадке вернули сберкнижку назад. Сенькевич задумался, чем могло быть вызвано столь несуразное действие преступника. Чувством злобы? Чувством юмора? Знанием обычаев дома? Ехидством? Как бы там ни было, странный этот поступок подсказывал сосредоточить большее внимание на знакомых семьи, чем искать преступника среди незнакомых. Хотя преступник мог положить книжку в чемодан именно с этой целью - бросить тень на знакомых и отвести подозрение от себя. Но и выбор для похищения говорил в пользу хорошего знания преступником уклада жизни Децких. Преступник входил в квартиру и покидал ее дважды, то есть смело, в полной уверенности, что даже случайное возвращение хозяев нереально. Поскольку у Децких есть дача, то субботу они всегда проводят на даче (но и это следует уточнить, подумал Сенькевич), однако ограниченное число людей могло знать, что в ту субботу, двадцать четвертого июня, Децкие ни под каким предлогом вернуться домой не могут, потому что связаны приемом гостей. Так что вся компания гостей, видел Сенькевич, волей-неволей напрашивается на проверку их алиби на время между девятью и десятью часами утра. И на графологическую экспертизу почерков.

Все это требовало огромной и, скорее всего, бесполезной работы. Раз вор в совершенстве подделал ордер, то, естественно, и позаботился о безупречном алиби. Бородка и усы и облачение в костюм Децкого служили красноречивым свидетельством этой его заботы. Нетрудно создать и более веские аргументы своей непричастности - преступнику достаточно иметь одного-двух приятелей, возможно тоже злоумышленников и соучастников, но стоящих вне подозрений, вне доказательств соучастия, которые подтвердят, что оба в тот час завтракали или курили в сквере.

Дело Децкого все менее нравилось Сенькевичу; опыт подсказывал, что найти такого преступника будет чрезвычайно трудно и еще труднее определить улики, убедительные для суда. Даже облигации, случись их отыскать, не могли бы выступать как улика, потому что Децкие не держали списка их номеров. Все было расплывчато, следа не было ни одного, и расходились от похищения многие нити - к соседям, к дальним знакомым, к сотрудникам Децкого, к сотрудникам Децкой, к работникам сберкассы. А вор оказался умен; Сенькевич вдруг догадался, почему он положил книжку на прежнее место: записи показали ему, что Децкий открывает сберкнижку редко, но достаточно видеть ее, знать, что она в доме, что заглядывания в чемодан по любой иной причине всегда сопровождаются и внешним надзором за ее сохранностью. Теперь же, по прошествии месяца, даже трудно гадать, как работал вор - в перчатках или без перчаток - все отпечатки и следы уничтожены самими Децкими. Не имело смысла обращаться и к памяти соседей Децкого. Если бы кто-нибудь заметил проникновение неизвестного человека в соседскую квартиру, то за истекшие недели уже сообщил бы об этом Децкому или Децкой. Да и само двукратное хождение преступника по двору и подъезду, и открывание дверей доказывало, что никто ему не встречался, никто его не приметил. Тем более что он менял наряд.

Было над чем поломать голову, и Сенькевич напряженному этому труду предавался до полудня. В полдень он позвонил на квартиру Децким. Телефон не отвечал. Тогда он позвонил Децкому на завод. Тут ему объяснили, что Юрия Ивановича нет, что он занят на похоронах товарища.

Выйдя на лестничную площадку покурить, Сенькевич застал там нескольких инспекторов и малознакомого ему майора из службы ГАИ. И этот майор говорил:

- Вот так, мужики. Кто-то напьется, а нам отвечай. Виноват не виноват - подставляй-ка, братец, зад.

- А что случилось? - полюбопытствовал Сенькевич.

- Да ночью сегодня на Веселовском шоссе, - охотно сказал майор, пьяный убился. Там зигзаги с уклоном, видимость ограничена, надо внимание, а ему, ясное дело, море по колено - ну, и насмерть. Как назло, утречком иностранцев мимо везли, высокое начальство сопровождало. А тот столбики сбил, четыре раза перевернулся; картину можете себе представить. Тут же звонки: что у вас делается на шоссе? за что служба ГАИ деньги получает? почему пьяные носятся по дороге, как по квартире, себя убивают и другим грозят? И тому подобное.