Чудесный шар - Александр Волков

– Врешь, анафема! – неистово закричал Чурсин из толпы.

– Вру?! А пущай лесорубы да возчики скажут, как к ним ваше иродово племя придирается?

– Верно, истину бает Еремей! – раздались голоса. – Никакого житья не дают, остервенились, проклятые!

Приказчики отругивались по мере сил.

– Вам мирволить – завод в трубу вылетит! Милосердных Лазарей ноне не стало!

Среди суйма замелькали кулаки, полетели сбитые шапки. Приказчиков и хозяйских угодников было немного, их быстро утихомирили.

– Этта вот мой голос, мужики, такой: надо жалобу в Питенбурх без всякого сумненья посылать, я ее первый подпишу!

Закончив речь, углежог Еремей легко спрыгнул с ограды. Его заменил подмастерье Сазон. Голосом, привычным перекрикивать рев горна, он начал:

– Слушайте, мужички, мое простое слово! Все вы порядки наши знаете. Мы хресьяне были казенные, когда нас к заводу приписывали, а теперь нас хуже крепостных поставили. Всем известно, что с нами немец делает! Своё хозяйство у нас развалилось, и поправить нет никакой возможности. Со дворов всех работников позабирали. Было положение по указу – и я тот указ, мужики, знаю, – чтобы из двух работников одного на завод брать, и тот указ не соблюдается!

Мастеровые одобрительно кивали головами: речь Сазона пришлась им по душе.

– И вот мое крепкое слово, мужички, – закончил Сазон, – надо прочие заводы поддержать. Надо нам округу поднять, чтобы все друг за дружку стояли. А ежели один наш завод супротив начальства пойдет, нас, как тараканов, раздавят. Надо все заводы подымать и бумагу всем миром подписывать.

Толпа вновь разразилась ураганом. Страсти накалялись. Уже, как часто бывало на суймах, стенка готовилась идти на стенку. Но противники подачи челобитной увидели, что их малочисленность не дает шансов на победу, и с руганью покинули суем. Мастеровые проводили их насмешками.

Горовой обратился к толпе:

– Все ли, братцы, согласны жалобу подписывать?

– Все, все!

– Ну так слушайте же!

И при внимательном молчании затихшей толпы один из немногих заводских грамотеев прочитал обширную челобитную. В ней излагались все притеснения, чинимые заводским и приписным крестьянам, перечислены были злоупотребления местного начальства за последние годы.

Когда закончилось чтение, Горовой сказал:

– К этой бумаге уже больше трех тысяч мастерового и работного люда с других заводов руки приложили.

Да, недаром по деревням и погостам Прионежья ночной порой бродили смутные тени, хлопали двери домов, зажигались лучины, а через несколько минут с крылечка спускался грамотей, бережно пряча за пазуху грамоту с новым, только что появившимся крестом вместо подписи.

– Выбирайте письменных людей, коим доверяете, – продолжал Горовой. – От вас теперь будем руки отбирать…[40]

Среди грамотеев Вохтозерского погоста у церковной ограды очутился молодой лесоруб Никита Колчин, паренек с льняными волосами и огромными голубыми глазищами. Он сидел на скамейке, в руках у него была походная чернильница с пером, а перед ним растянулся длинный хвост мужиков. Никита писал имя и прозвище каждого на листе бумаги, и записанный непривычной к письму рукой ставил против своей фамилии корявый крест.

Мужики с серьезными лицами проходили один за другим через это неторопливое священнодействие, затянувшееся надолго. Никита и другие доверенные писали медленно, часто дули на озябшие, покрасневшие руки, отогревали чернила за пазухой. Очередь их не торопила. Мужики понимали, что пером писать – не топором рубить.

К вечеру большие серые листы бумаги зачернели рядами кривых и косых крестов – унылая кладбищенская выставка всероссийской темноты и невежества.

Наутро снова гремел завод. Брызжа огненными искрами, лились из пробитых леток струи чугуна, доменщики то и дело бегали пить воду из большой бочки. Как будто все шло по-старому. Но, начиная с Августа Иваныча и кончая учеником, впервые пришедшим на завод, все чувствовали, что это обманчивая тишина.

Назревали большие и грозные события.

Ахрамеев приехал на завод в начале февраля. Узнав о положении дел на заводе, хозяин рассвирепел и дал управителю беспощадный нагоняй.

– Дурак! Пентюх немецкий! – кричал не стеснявшийся в выражениях купец. – Распустил нюни, сидит, как баба! Даром, что ли, я тебе деньги плачу?!

Василий Егорыч покраснел от гнева.

– Я, Василий Егорыч, смотрел… – робко оправдывался немец. – Я очень наблюдал состояние завода… Мастеровые чрезвычайно возроптали от меня за строгость…

– Черта с два ты смотрел! У тебя возмутители под носом ходили, ты и того не видел. Тоже строгость! Суйму не мог помешать!

– Он собрался так неожиданно… Я не предвидел…

– Где главный заводила? Как бишь его, Алешка Горовой, что ли? В колодках сидит? На Петровские заводы еще не отправил?

– Виноват, Василий Егорыч! – Перепуганный немец упал на колени. – Сбежал Горовой… И мальчишка с ним, Никитка Колчин… Слух говорили, в Питер прошение понесли…

– Ах ты, немчура белоглазая!

Ахрамеев затопал ногами, сжал огромные кулачищи. Вид его был так страшен, что Август Иваныч убежал. Вслед ему неслось:

– Ну, погоди ты, немецкая колбаса! Ежели они со своей жалобой доберутся куда не след, я с тебя с живого шкуру сниму!

Поселившись в Вохтозерском погосте, Ахрамеев принялся за дело. По нескольку раз в день появлялся он на заводе. Добиваясь повышения выработки, фабрикант до предела завинтил и без того суровую дисциплину. С утра и до позднего вечера хозяин грозовой тучей носился по цехам. На заводе наступили тишь да гладь да божья благодать.

– Видишь, немецкая колбаса! – хвастался, подвыпив, Василий Егорыч. – Учись у меня заводом управлять. А то уеду, опять всех распустишь.

– О нет, уважаемый герр! Я буду от вас пример бирать и завод буду содержать в страхе!

Впрочем, Ахрамеев не торопился уезжать. Военная коллегия платила высокие цены за чугун, и хозяин старался выжать из завода как можно больше.

Глава четвертая

Нежданный гость

Поздним майским вечером, когда Егор Константиныч стоял у токарного станка, выполняя срочный заказ, в дверь стукнул Яким. Получив разрешение войти, парень нерешительно доложил:

– Барин, к вам пришел один. Просится пустить.

– Кто таков? – буркнул Марков, отрываясь от работы.

– Да он не сказывает. Говорит, только вам откроется.

– Гм… Любопытно…

«Уж не зубаревский ли посланец явился…» – с легким беспокойством подумал Марков и тотчас же отбросил эту мысль. За те недели, что прошли после кенигсбергской истории, она как-то потеряла свою значительность в глазах старого токаря. Он уверил себя в том, что крамольные речи Зубарева были пустой болтовней и что нечего беспокоиться за Митину судьбу.

– Проводи этого человека сюда, – приказал Егор Констаитиныч.

В кабинет Маркова вошел Алексей Горовой. Удивление старого мастера было необычайным: ему показалось, что годы неслышной чередой сдвинулись назад и перед ним стоит брат Илья, каким он был в молодости, только почему-то в крестьянской одежде. Сходство Алексея с отцом было поразительное: тот же высокий рост, широкие плечи, густые волосы, падающие на лоб, угрюмоватые серые глаза под черными, сросшимися бровями…

Марков прикинул в уме: со времени получения весточки от Ильи прошло больше двадцати лет; брат сообщал тогда, что у него родился сын Алеша… Нежданный гость только и мог быть его племянником Алексеем!

Старик с рыданием раскрыл объятия.

– Алеша!..

Взволнованный сердечным приветом, Алексей горячо отвечал на дядины ласки. Какой же дядя старый, морщинистый… По рассказам отца, Алексей представлял Егора Константиныча молодым, щеголеватым любимцем царя Петра. А перед ним был седой, согбенный жизнью старик… И таким он стал для Алексея неизмеримо ближе и дороже, чем созданный воображением образ удачливого, самодовольного мастера.

Егор Константиныч первым нарушил затянувшееся молчание.

– Алешенька, родной! Какая радость!.. Если б ты знал, как часто вспоминал я об Илюше с той поры, когда след его затерялся на Севере… Ну как он, что с ним? Здоров?

– Батя давно умер, – глухо ответил Алексей, опустив голову. – Заморился на работе.

– А мать?

– И матушки нет… Один я на свете.

Марков широко перекрестился.

– Помяни, Господи, рабов твоих во царствии твоем! А уж как мне хотелось повидать Илюшу и тебя, ведь я к вам собирался поехать, да боялся погубить брата, подвести под суд… А ты садись, Алешенька, садись! – спохватился старик, усадил племянника в кресло, сам сел напротив и уставился ему в лицо сияющим взором. – Знал ведь я, давно знал, что есть ты на свете, да не думал, что ты – вылитый отец! Ну, рассказывай же, все рассказывай про себя! Что такой невеселый? Али забота какая у тебя? Давно ли в Питере?

– В Питере-то я три месяца, стоим мы с товарищем на постоялом дворе у надежного человека, у земляка Якова. Только все не насмеливался я к вам, дядюшка, прийти… – сознался Алексей.