Пятая труба; Тень власти - Бертрам Поль

Из амбразуры окна вышла её служанка. Она сидела там, скрытая за занавеской.

— Это было великолепно, — сказала она. — Я ждала смешной сцены, но вышло ещё лучше. Миледи, вы само совершенство.

Её госпожа взглянула на неё как-то растерянно.

— Само совершенство! О, Боже мой!

И она залилась слезами.

ГЛАВА V

Гроза и буря

На улицах доброго города Констанца бушевала буря. Зародилась она далеко, на низменных равнинах Венгрии, и, постепенно захватывая пространство, получила большую силу. Всю ночь неслась она над Австрией и возвышенностями Баварии и к вечеру достигла Констанца. Проснувшиеся утром обыватели, окна которых выходили на озеро, с удивлением смотрели на сердитую красную полосу, разрывавшую облака, которые повисли на восточном горизонте между Линдау и Брегенцом. Видно было, как их тяжёлая гряда колеблется, мало-помалу разрывается и наконец летит по бледному предрассветному небу словно в каком-то безумном бегстве.

Видно было, как затлел было занимавшийся огонёк зари, но пертурбация в воздухе задула его, и он быстро замер. Озеро, закованное в тёмных, мрачных берегах, приобрело какой-то стальной, зловещий цвет. Застигнутые на нём люди крестились и торопливо направлялись к берегу. Время у них ещё было: озеро пока как бы замерло в трепетном безмолвии. Потом вдруг по мелкой ряби его поверхности пронёсся странный, глухой вой, могучее дыхание бури стало вздымать его волны. Через минуту эти волны превратились в белую, клубящуюся массу, с бешенством несущуюся на город, пока набережная не преградила ей путь. Завывая и беснуясь, проносилась буря через гребни водорезов, яростно обдавая их пеной. Брызги долетали до самых окон городских домов, и волны, перепрыгивая через парапет набережной, заливали улицы.

Волны обмывали их с такой яростью, как будто хотели очистить их от веками накопившейся на них грязи. Буря ворвалась в комнату, где хранились акты собора, сорвав с петель ветхую, изъеденную червями раму, стёкла которой со звоном разлетелись во все стороны. Кто-то из коридора хотел войти в комнату, чтобы не дать разлететься драгоценным документам, но буря с такой силой ударила его в лицо дверью, что он почти без чувств упал на землю. Она сорвала все обложки от соборных актов и могучим свежим дыханием носилась над этими столь ревниво охраняемыми документами, носилась грозно и триумфально, как будто она имела власть смести эти свидетельства заблуждений, эгоизма и темноты. Увы! Этого она не могла сделать: слишком много было всего этого. Чернила давно высохли, а пергамент был прочен. Но она сделала всё, что могла: она подняла пыль в самых сокровенных углах, где она так давно лежала толстым слоем, и сбросила на пол не мало книг, недостойных лежать на столах. Не имея сил сделать ещё что-нибудь, она с воем носилась вокруг здания, срывая с крыши и в бессильном гневе бросая на улицу черепицу, от которой случайные прохожие должны были искать убежища.

И среди этого рёва бури в вышине слышны были громкие и ясные, словно боевой рожок, крики ласточек. Несмотря на ужасы, творившиеся в воздухе, они не улетали. Сильна была буря, но ещё сильнее было влечение, приведшее их сюда издалека. Не боясь яростной пертурбации в небесах, они смело носились между борющимися облаками и садились на башни.

Несмотря на то что окно присутственной комнаты городского секретаря было заперто крепко, воздух и здесь предвещал бурю. В комнате было тепло, чувствовалось, что вчера здесь горел камин. Но два человека, стоявшие около него, решительно не обращали внимание на то, холодно в комнате или тепло. Приближение весны касалось их очень мало.

Перед секретарём стоял рассыльный совета — тот самый, который, желая избавить себя от лишних хлопот, или по каким-нибудь другим причинам, передал поручение совета не секретарю, а его матери.

— Другой раз не буду, ваша милость. Ваша матушка думала, что вы не желаете, чтобы вас беспокоили...

— Нехорошо, мастер Гейнрих, — строго прервал его секретарь. — Это уже в третий раз. Когда-нибудь дело кончится плохо. Бумаги совета должны передаваться тому, кому они адресованы, а не другим. Это я вам уже не раз говорил.

— Я знаю, ваша милость. Но на этот раз...

— Если вы не можете помнить, что вы должны делать, то вы не годитесь для вашей службы.

— Это правда, ваша милость. Но я этого и не забываю. Позвольте вам сказать всё по правде, ваша милость.

Рассыльный замолчал.

— Ну, — холодно промолвил секретарь.

Рассыльный уже раскаивался в своих словах, но было уже поздно и приходилось продолжать.

— Ваша матушка дала мне зильбергрош, чтобы узнать, в чём дело. Деньги мне были очень нужны, кроме того, я думал, что это всё равно...

Секретарь давно уже подозревал это.

— Стало быть, вы позволяли себе брать взятки, когда вас посылали по служебному поручению. И вы считаете, что тут есть какое-нибудь извинение!?

— Я не то, чтобы забыл обо всём этом. Но уж слишком сильно было искушение. Да и дело было вовсе не важное...

— Хорошие могут произойти вещи, если вы будете исполнять приказания, как вам заблагорассудится! Довольно! Этого совершенно достаточно для того, чтобы уволить вас.

Мне очень жаль, что вам придётся пострадать, но иногда временные лишения исправляют людей.

Секретарь был в отвратительном настроении духа. Вчера он поздно вернулся домой, он говорил леди Монторгейль правду, утверждая, что его ждёт куча дел в городской ратуше. Но они не задержали бы его так долго, если б в последнюю минуту он не обнаружил, что в один из отчётов, сделанных его подчинёнными, вкрались ошибки. Пришлось исправлять их до позднего вечера. Было, по всей вероятности, около двух часов ночи, когда он вернулся домой. Мать дожидалась его. Её лицо с каждым часом становилось всё более и более торжествующим и порочным. Она, конечно, не верила, что он провёл ночь за работой на службе, и воображала, что ей представляется удобный случай укрепить свою позицию и выклянчить у него денег на свои надобности. Если у него сейчас их нет, то он должен достать их, как это делают другие служащие, не столь щекотливые. Между матерью и сыном произошла бурная сцена. Секретарь горячо желал в душе, чтобы его мать прошла хорошую школу нужды и познала на самом деле, что такое бедность. Может быть, это образумит её, когда другие средства не действуют.

Остальную часть ночи он ходил взад и вперёд по своей комнате. А утром жестоко досталось несчастному рассыльному, который явился невольной причиной всего этого. Бедняга, попавший в самое стеснённое положение, вздумал оправдаться и сказал то, чего совсем не следовало говорить.

— Потерпите ещё, господин секретарь. Я не могу сейчас обойтись без этого места: у меня ребёнок болен, и хозяин требует плату за квартиру. Я знаю, вы недолюбливаете другого секретаря, да он и в самом деле ведёт себя не так, как бы должен был. Но если вы простите меня, то я вам скажу одну вещь, от которой он будет всецело в вашей власти. Время от времени он посылает через меня письма к...

Через минуту он уже сообразил, что не должен был говорить этого, но было уже поздно. Несмотря на свою страстную натуру, Магнус Штейн отличался большим самообладанием. Но когда гнев его прорывался наружу, он становился страшным. Он сделал шаг к несчастному рассыльному, который забился в угол. Слова замерли у него на губах.

— Что! — закричал секретарь. — Ты надеешься этим путём сохранить за собою место! Ты — подлец и меня хочешь сделать подлецом? Воображаешь, что я буду мстить своим врагам за их спиной, как ночной разбойник? Как жаль, что я не прогнал тебя раньше! Убирайся, и чтобы духа твоего здесь не было!

Рассыльный бросился ему в ноги.

— Простите! Мой ребёнок...

— Вот твоё жалованье за месяц. Это всё, что у меня есть. Убирайся! Знать тебя не желаю.

Когда рассыльный ушёл, секретарь подошёл к окну и распахнул его.

— Пытаться подкупить меня! — воскликнул он. — Меня, который не щадил себя для того, чтобы вдолбить этому народу, что кроме пищи и сна существует ещё нечто, что есть ещё в жизни честь. И вот результат! Я просто задыхаюсь! — страстно продолжал он. — Как мало воздуха! И это они называют бурей и бегут скорее под крышу! А между тем эта буря бессильна истребить смрад от пребывания этого человека в моей комнате.