Птицы небесные. 1-2 части - Монах Афонский

Из своих песен на тему казачьего фольклора мне запомнилась только одна. Смутно помню несколько строк, хотя стихов набралось довольно много. Какой-то профессиональный критик отметил, что в отдельных песнях есть некоторые удачи на основе народного творчества Дона. Кажется, это было что-то в таком роде:

По бережку сыпучему,С колючею осокою,Слезу пролив горючую,Я провожала сокола.

Пряча в сердце боль-тоску,Я бежала к мил-дружку.Слезы капали в песочек,Где со мной стоял дружочек.

Родна матушка звала.Дом постыл мне не со зла.У досчатого причалаЯ колечко потеряла.

Потеряла, бедная,Где с милым распрощалася.Мечта моя заветнаяС осокой повенчалася…

Обрадованный первым успехом и подстрекаемый жаждой тщеславия, я засел за сочинительство, считая его творческим процессом и не понимая, что это разные вещи. Сочинял долго и упорно, исписав большую стопку листов. Свои творения с большим волнением я отнес, по совету друзей, в редакцию журнала «Дон» известному городскому критику. Он наугад просмотрел стихи и сказал, после некоторого молчания: «Неплохо, похоже на Смелякова…» Что в этих стихах было похожего, не знаю, но до профессионала Смелякова мне было, конечно же, далеко. Услышав просьбу зайти в редакцию через две недели, я почувствовал, что первая попытка издать свои стихотворения официально, кажется, потерпела фиаско.

Поэзия сильно сблизила меня с двумя филологами, которые приняли новоиспеченого поэта в свою компанию, как равноправного друга. Мы часто встречались по вечерам у них на квартире. Я слушал стихи, которые они читали, и чувствовал, что эти люди стали более близки мне, чем все, кого я знал до сих пор. С критиком-филологом мы сдружились, он до слез трогал меня чтением на память стихов Есенина, которого очень любил. Через вечность посылаю ему свою дружескую улыбку и сочувственную молитву! Жаль, что на этом жизненном распутье мы не заметили кроткого Христа, о Котором писал Есенин, и буквально кричал в наши глухие уши и сердца Достоевский. Не заметив протянутую руку Бога, мы потеряли тогда возможность опомниться от своих многочисленных заблуждений…

Как ни искал я утешения в поэзии и как ни пытался найти в ней смысл своей жизни, эти попытки не принесли никакого успеха, потому что душа, для которой лишенное смысла существование становилось омерзительным, не смогла найти для себя опоры в поэтическом творчестве, и об этом я горько рыдал на квартире у поэта, пытаясь пересказать ему всю боль, измучившую мою душу. В это время я сильно увлекся творчеством Бунина, возможно созвучным с той болью искореженных жизней, которые мучились и страдали в его произведениях.

Те, кто отворачивается от Бога, мечтая идти без Него прямыми путями, куда могут прийти? В самые бездны богооставленности, куда ведут кривые пути, истоптанные безчисленным множеством таких же отчаявшихся, как и я сам. Часто зло привлекает ослепленную им душу не своей мерзостью, а личиной тщеславия перед другими, и успех в мерзости зла — жалкая награда за потерю чистоты души.

Кто не замечает ограждающей и спасающей Твоей, Боже, благодати, зачастую, по невежеству своему, исполняется презрения даже к голосу своей совести. По глупой гордости он надменно попирает совесть, но, выйдя на «просторы» беззакония, быстро погибает, не имея в себе Защитника и Покровителя. Тот, кто удаляется от Тебя, Господи, падает безконечно, подобно камню, падающему в пустоту. Он гаснет, не имея в себе Твоего огня, подобно тлеющему и чадящему углю, и перестает отражать Твой свет, подобно развеваемому ветром пеплу. Но приближающийся к Твоему сиянию сам становится светом, подобно солнечному лучу, возвращающемуся к своему источнику. Боже, услышь меня в пустыне жизни моей и отпусти грехи мои! Ныне отказываюсь навеки от всяких догадок и домыслов о Тебе, дабы научиться видеть и созерцать Тебя только лишь в свете Твоей истины.

АРМИЯ И ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ

И вновь Ты, Боже, Спаситель мой, отвел меня от врат смерти, именуемых юностью. В премудрости Своей Ты решил исцелить расслабленность моей греховной воли строгостью новой жизни и армейской дисциплины, в которые Ты вверг меня и которые мне предстояло отведать сполна. Если бы не армейские годы, вряд ли мне пришлось бы еще любоваться прекрасным миром Твоим, Господи, созданным для любящих Тебя душ, а не для таких заблудших как я, все время уклоняющегося от прямых путей Твоих. В армии Ты премудро открыл мне настоящие отношения между людьми, указав верные критерии мужской дружбы и взаимопомощи, приведя к скромным, но богатым душою преданным служителям Твоим, которые и есть истинная соль земли.

Только теперь мне стали намного яснее нерушимые вовеки святые заповеди Твои, Боже, подвергший меня суровой закалке, чтобы смог я усвоить их в той мере, в какой Ты открыл их моему сердцу. На своем собственном опыте пришлось познавать, что критерий любви к ближнему — это отречение от себя и искреннее служение, основанное на полном самопожертвовани, а критерий любви к Богу — отречение от мира и самоотверженное служение святой воле Его, до полного забвения себя в Божественной любви. Предел любви к ближнему — готовность отдать свою жизнь ради спасения его во Христе, предел любви к Богу — готовность всецело соединиться с Ним во Святом Духе.

Не мог я, одурманенный юностью своей, уразуметь добровольно пути Твои, Господи, поэтому милосердие Твое, имеющее в запасе суровые школы для исправления таких своевольников как я, пригнуло мою упрямую выю под тяжелую, но благую десницу Твою армейской дисциплиной. Ты Сам научил меня, неразумного, постигать, в поте лица своего, кроткие наставления Твои, дабы уразумел я, что если мы любим ближних больше Бога, то теряем и Бога, и ближних. А когда мы сами хотим быть любимыми и получать любовь от близких людей, мы дерзко попираем Евангелие и превращаемся в законченных эгоистов. Возлюбив же Бога всем сердцем, мы открываемся Его истинной любви, и такое сердце любит ближних, не губя ни их, ни самого себя своей глупой привязанностью.

Повестка о призыве на воинскую службу застала меня в Белгородской области на последипломной практике. В военкомат я явился с пустыми руками — без чемодана и вещей, окруженный сослуживцами с гармошкой и плачущими старушками, жалеющими одинокого прзывника без отца и матери. Военком был тронут и честно поделился со мной стоявшим перед ним выбором: первый набор призывников, в который поначалу меня записали, следовал в Забайкалье, а следующий имел назначение в Крым и был приписан к Черноморскому флоту. Сжалившись над моим одиноким положением, капитан переписал меня во вторую команду — так я оказался в Севастополе. Нас поместили в матросскую казарму, и среди призывников прошел слух, что если нас определят во флот, то придется служить три года. Такой срок службы в юности казался приговором, подобным тридцатилетнему заключению. Набравшись терпения, мы ожидали решения нашей судьбы. Утром всех нас выстроили на плацу и зачитали приказ, объявив, что наш призыв определен к прохождению службы в строительных частях Черноморского флота сроком на два года. Это был первый набор на двухгодичный период военной службы.

Всех новичков повели на склад, где «салагам» выдали солдатскую форму, сапоги и портянки. С этими сапогами у меня сразу вышла неувязка. Они оказались узкими и сильно жали. На просьбу заменить их, я получил ответ, что нет времени подбирать другой размер, так как пора рассаживаться по автобусам, которые один за другим отъезжали, увозя призывников к месту прохождения службы. «Ничего, растопчешь как-нибудь!» — услышал я вдогонку. В тесноте автобуса ногам стало невмоготу от сильной боли, снять же сапоги из-за тесноты оказалось невозможным, и я приготовился терпеть. Тут-то пригодилась молитва, в которой я понемногу научился устранять ум от ощущения неудобств и боли. Пришлось настроиться на самое худшее, а в армии самое худшее — это начало службы, так тогда называли «курс молодого бойца», что в солдатском обиходе означало «гонять салаг». Собравшись с духом, я приготовился вытерпеть две недели этой подготовки, надеясь, что мне попозже все же заменят сапоги.

Вечером нас разместили в казарме, уставленной двухъярусными койками. Мне досталась верхняя койка. Сержанты объявили, что подъем будет в шесть утра, на одевание отведено тридцать секунд. Подъем оказался чем-то похожим на ад: крики приставленных к каждому взводу сержантов, суматоха и страшная неразбериха с одеванием, возня с сапогами и портянками. Если кто-то не укладывался в отведенное время, следовал приказ снова раздеться и забраться в койки, после чего по команде «подъем» та же процедура повторялась снова. Не знаю как и почему, но у меня эта «подготовка» не потребовала длительного привыкания, а больше всего я пострадал от строевого шага.