Дорога за горизонт - Борис Батыршин

Для Антипа Семёнов припас наган и винчестер; кроме того, он отставной улан вооружился кривой арабской саблей, подаренной Семёновым ещё во время сирийского похода. Так что маленькая экспедиция была вполне оснащена, вооружена и готова к любым перипетиям африканского путешествия.

В массивных кофрах и баулах хранилось снаряжение – на манер того, что было подобрано когда-то для поездки в Сирию. Аптечка, составленная Каретниковым, в расчёте на тропические болезни; палатка-купол, коврики из пенополиуретана, рюкзаки с гидраторами, фонари, химические источники тепла и света, примус, и еще множество полезнейших мелочей. Не были забыты и средства связи, но членов экспедиции ещё только предстояло научить пользоваться этими хитрыми приспособлениями.

Казаки, как и поручик Садыков, везли привычный по Туркестану экспедиционный багаж – кошмы, парусиновые армейские палатки, керосиновые лампы, котелки, конская упряжь – казачьи и вьючные сёдла. Лошадей рассчитывали приобрести на месте, что оставалось главной темой бесед между казаками и Антипом. Бывший лейб-улан без устали нахваливал арабских лошадок; но на вопрос, можно ли раздобыть точно таких же в заморской стране Занзибаре, и в какую сумму в серебряных рублях встанет приобретение, ответить затруднялся.

Помощник» (проще говоря, слуга) Олега Ивановича легко нашёл общий язык с забайкальцами. Те поначалу смотрели на него свысока, но узнав, что Антип свой брат – служивый, кавалерист, хоть и не казак, – уже к вечеру второго дня глушили с ним водку. Садыков с Семёновым не препятствовали – чем еще заниматься личному составу во время вынужденного безделья? Забайкальцы казались мужиками серьёзными, бывалыми, безобразия на пароходе не учиняли, ограничиваясь стенами каюты. Правда, наутро Антип и двое казачков, Фрол и Пархомий, щеголяли свежими синяками на физиономиях – но это уж в порядке вещей.

Для Антипа Семёнов припас наган и винчестер; кроме того, он отставной улан вооружился кривой арабской саблей, подаренной Семёновым ещё во время сирийского похода. Так что маленькая экспедиция была вполне оснащена, вооружена и готова к любым перипетиям африканского путешествия.

Из путевых записок О. И. Семёнова.

«Четвёртое мая 1887-го года. С утра «Одесса» встала на рейде Александрии. Антип носится как ошпаренный; казачки с матерками вытаскивают из трюмов багаж. А меня вдруг стукнуло – сегодня ровно год с того дня, как мы встретили на Садовом кольце мальчишку в гимназической форме времён царствования Александра Третьего! С этого и началась эпопея с путешествиями во времени, которая и привела нас сначала в пески Сирии, потом на улицы Бассоры, а под занавес – на засыпанный снегом настил Троицкого моста. И вот колесо со скрипом завершило полный оборот – я снова любуюсь с палубы на дворец хедива, слушаю свистки паровоза, который с упорством муравья, волокущего дохлую гусеницу, тянет за собой состав лёгких вагончиков из Каира в Александрию; озираю панораму гавани, украшенную сизо-белой глыбой британского броненосца «Бенбоу». В прошлый раз это был, помнится, однотипный с ним «Энсон» – Королевский флот неусыпно держит руку на пульсе… а это что за красавица?

По правому борту от «Одессы» обнаружилась яхта – изящные, классические очертания, напоминающие знаменитую «Америку»[27]: высокие, слегка откинутые назад мачты, белая полоса вдоль чёрного борта – намёк на фрегаты времён Нельсона и Роднея. Воистину, атрибуты Империи – корабли, скаковые лошади и золотые соверены; пари держу, пассажиры яхты знают толк и в том и в другом, и в третьем.

В среде российских любителей военной и альтернативной истории, принято быть англофобом. Сакраментальное «англичанка гадит», приписываемое еще Александру Васильевичу Суворову, давным-давно стало наиглавнейшим признаком великодержавца и патриота; оно даже не нуждается в доказательствах, настолько очевидно и общепризнано.

Со стыдом признаюсь, что не вполне разделяю эту точки зрения. Да, Англия спокон веку недружественна России; но я всегда восхищался жизненной силой, мощью и, главное – упорным патриотизмом этой нации, её изобретательностью и умением полагаться только на себя. Конечно, мне знакомы доводы англо-ненавистников: писатель князь Одоевский считал, что история Англии дает урок народам, «продающим свою душу за деньги», и что ее настоящее – печально, а гибель – неизбежна. Историк и журналист Погодин назвал Английский банк золотым сердцем Англии, добавив: «а другое вряд ли есть у нее». Профессор Шевырёв, критик и историк литературы и вовсе заявил: «Она (Англия) воздвигла не духовный кумир, как другие, а златого тельца перед всеми народами и за то когда-нибудь даст ответ правосудию небесному». Отечественные почвенники и, вслед за ними, всяческие патриоты разлива первых десятилетий двадцать первого века, вполне сошлись в том, что «британские ученые и писатели «действуют на пользу плоти, а не души».

Не знаю. Может и так. Но – сравните изнеженную, погрязшую в интригах и разврате русскую аристократию предреволюционной поры с английскими лордами, не гнушавшимися возглавлять судостроительные компании, командовать верфями, лично разбирать чертежи новых лайнеров и дредноутов!

Но здесь, в Александрии, моя англофобия, пребывавшая до того в спячке, расцвела пышным цветом. И дело даже не в курящейся угольным дымком броненосце, всем своим видом демонстрирующем, кто в доме хозяин. Мало какой из городов мира столь откровенно заявляет о британском владычестве и о великолепном пренебрежении чужими интересами. О ежеминутной готовности посреди шахматной партии, с вежливейшей улыбкой джентльмена смахнуть с доски фигуры и выложить вместо них толстое портмоне с ассигнациями, либо револьвер системы «Веблей» – на выбор, как того потребует ситуация. Ничего личного, господа – это Империя, а она, как известно, превыше всего. Ибо Британия правит морями, а море есть главный источник и мощи, и богатства, и всего, ради чего стоит проливать пот, кровь и слёзы. Прав был Киплинг – то есть ещё будет прав, разумеется. Ох уж мне эта путаница с прошлым-грядущим…

Так вот, о яхте и её хозяевах. А точнее – о хозяйке. Поскольку владела этим чудесным судёнышком как раз дама. «Одесса» встала недалеко, и я, пока казачки с Антипом перегружали багаж в местную шаланду, успел вволю понаблюдать за роскошным суденышком. Палуба парохода заметно выше борта яхты, а посему обзор мне представился отличный. На корме, под лёгким полосатым тентом сидела дама редкой красоты; и, судя по тому, как почтительно беседовали с ней члены команды, именно ей-то и принадлежала двухмачтовая красавица. Содержания беседы я не слышал, но красноречивые жесты и торопливые поклоны говорили сами за себя. Я даже подумал, что такое угодничество не пристало морякам самой морской нации на свете – но потом разглядел свисающий тряпкой бельгийский флаг и успокоился.

Я написал, что дама обладала редкой красотой? Да, именно так. Мы в двадцать первом веке избалованы публичной и куда более откровенной демонстрацией женских прелестей, но тут даже я, спокойно, в общем-то относящийся к данному предмету, оказался задет за живое. От сидящей на корме «Леопольдины» (такое название носила яхта) дамы веяло такой прелестью и свежестью, что аура эта проникала через стёкла цейссовского бинокля – и разила наповал. Это была не англичанка, нет – жительницам туманного Альбиона не свойственны ни смуглая кожа, ни жгуче-брюнетистая причёска, ни такая порывистость в движениях. В нашем космополитическом, мульти-культурном двадцать первом веке в Англии можно встретить образцы какой угодно внешности – хоть латиноамериканской, хоть папуасской. Но здесь, у нас… я снова ловлю себя на том, что пишу – а, следовательно, думаю – совсем как житель девятнадцатого столетия!

Возможно, дама эта – француженка, или итальянка? Или дочь Латинской Америки, где смешение испанской, индейской и африканской кровей порождает редкие по красоте образчики женской природы? Не знаю, не знаю. скорее, в ней есть всё же что-то итальянское. Может быть, для «тетушки Чарли из Бразилии» ей не хватает яркости туалета?

Увлёкшись этой занимательной проблемой, я не заметил, как подошёл Садыков. И едва успел перевести бинокль на берег и принять независимый вид – не хватало ещё, чтобы подчинённый, застал меня за разглядыванием смазливой иностранки! Офицер подчёркнуто-официально козырнул (чего между нами заведено не было) и отрапортовал, что вещи погружены, и можно съезжать на берег. Столь официальное обращение означало, что с этого момента поручик полагает свои полномочия по охране моей драгоценной особы вступившими в силу.