Астрид Линдгрен. Этот день и есть жизнь - Андерсен Йенс

Шестнадцатилетний Карл Стевенс, встретивший Астрид Эриксон на Центральном вокзале, – талантливый пианист. Он не пошел по стопам матери и в 1930-е гг. поступил в Копенгагенский университет, где изучал музыку и немецкий. (Фотография: Частный архив)

В те времена, в периоды кризиса и высокой безработицы, было трудно понять, что движет той или иной приемной матерью: любовь или цинизм. Одно дело – приемные семьи, где грудничков вынужденно кормили бутилированным коровьим молоком, опасным для здоровья малышей, другое – так называемые «поставщики ангелочков», славившиеся по всей Скандинавии тем, что морили младенцев голодом и жаждой, а иногда и просто убивали, чтобы принять новых детей, а с ними и новые финансовые поступления.

Безупречная репутация фру Стевенс была известна по всей Швеции. Если прошедших за многие годы через Виллу Стевнс «шведских дам» в полном составе выстроить на Дроттнинггатан в Стокгольме, шутливо писал Карл Астрид в 1930 году, очередь стояла бы от Мэстер Самуельсгатан и до пролива Норстрём. До самой смерти фру Стевенс получала множество благодарственных писем в конвертах с шведскими марками. Среди корреспондентов была и Астрид Линдгрен, называвшая фру Стевенс «самой прекрасной женщиной, какую я когда-либо встречала». В 1931 году она отправила приемной матери Лассе поздравление с Рождеством и на смеси шведского и датского, усвоенной за эти годы, рассказывала, что фру Стевенс до сих пор снится Лассе и иногда мальчик хочет, чтобы его «шведская мама» поиграла с ним в «датскую» с Аллеи Надежды в Брёнсхой:

«Я должна была говорить с ним по-датски, а он рассказывал „маме“, что скоро едет в Нэс, и о других интересных вещах. И конечно, ему хотелось, чтобы мы сели в поезд и поехали к „маме“. „Мама такая хорошая“, – повторяет он. Да, фру Стевенс, он вспоминает Вас как что-то очень хорошее и светлое, он никогда Вас не забудет».

Почти шестьдесят лет Астрид Линдгрен общалась с Карлом Стевенсом, тем самым мальчиком, который встретил ее на Центральном вокзале в ноябре 1926 года. В тот раз шестнадцатилетний гимназист, мечтавший изучать языки и музыку в университете и со временем ставший учителем гимназии в Хеллерупе, не только сопроводил Астрид в Брёнсхой, но и до самых родов развлекал молодую женщину, которая была ему почти ровесницей: возил осматривать Копенгаген и играл на рояле в гостиной «Революционный этюд» Шопена.

Именно Карл отвез Астрид в Королевский госпиталь на такси, когда начались схватки. Он держал ее за руку и, чтобы отвлечь от боли, придумал считать бронзовые бычьи головы над дверями каждой мясной лавки, которую они проезжали. Три года спустя, 10 января 1930 года, тот же спокойный, надежный Карл отвез трехлетнего Лассе на поезде в Стокгольм, к «маме Лассе», как они с фру Стевенс последовательно и ненавязчиво называли Астрид у себя дома. Бо́льшую часть пути Лассе кашлял, вертелся, крутился, толкал Карла в темном купе и говорил на датском, как настоящий маленький копенгагенец. «Подвинься!» – требовал мальчик. Это и многое другое восьмидесятилетняя Астрид Линдгрен вспоминала в письме к Карлу в декабре 1987 года – она благодарила его за поздравление с днем рождения и передавала привет всем его детям и внукам:

«У меня в голове не умещается, что ты, Карл, дедушка двух школьников. Я представляю тебя все тем же юным гимназистом, что играл в гостиной на рояле, брал меня на прогулки, показал все окрестности и достопримечательности Копенгагена. Я так уставала во время беременности, что, приходя домой, тут же засыпала и спала как убитая. Ах, все эти воспоминания, бычьи головы, и всякая всячина, и твоя поездка с Лассе, когда он просил тебя подвинуться. Еще помню, как он похлопал тебя по плечу и заявил: „Теперь мы друзья!“»

Рожать ей предстояло в корпусе Королевского госпиталя на Юлианне Марие Вай – его еще называли Родильным учреждением. Со времени своего основания в XVIII веке учреждение предоставляло убежище незамужним роженицам – это было гуманнее, чем «распространенные тайные роды и зачастую последующее умерщвление плода», как было написано в многовековой давности королевском пожаловании. В те годы незамужняя женщина обычно скрывала свою беременность все девять месяцев, а затем рожала втайне, без акушерской помощи. В надежде сохранить постыдную тайну и избегнуть несчастий, которые сопутствовали появлению незаконного ребенка, многие матери удушали дитя сразу после рождения.

В 1920-е годы Родильное учреждение по-прежнему предотвращало подобные трагедии. Здесь можно было родить под присмотром врачей, в безопасных условиях и без огласки, не сообщая ни имени отца, ни своего собственного. Роды регистрировали в картотеке Королевского госпиталя, где каждой «тайной матери» присваивался номер. Как в свидетельстве о крещении Ларса Блумберга, где над пунктирной линией напротив пункта о положении и фамилиях родителей значилось «1516 b». Имя крестной матери в данных обстоятельствах сообщать тоже было не обязательно, но ее звали Марие Стевенс.

Мальчик увидел свет 4 декабря в десять часов утра, и хотя у Астрид несколько дней после родов держалась температура, она довольно быстро вернулась на Аллею Надежды к фру Стевенс, Карлу и Эссе. Вернулась с маленьким Ларсом Блумбергом на руках и не расставалась с ним до 23 декабря, когда уехала в Нэс встречать Рождество. Это решение в 1993 году в интервью Стине Дабровски пожилая Астрид назвала идиотским:

«– Конечно, надо было остаться и кормить ребенка, но я не понимала, насколько это важно. Я сделала это ради них (Ханны и Самуэля Августа. – Ред.), чтобы не ставить их в неудобное положение из-за того, что я не приехала, ведь тогда бы все догадались.

– Но все же вроде бы и так понимали, что вы уехали рожать?

– Не знаю, наверное, да. Но по официальной версии, я училась в Стокгольме».

«Тетя Стевенс» с маленьким Карлом и мужем Теодором, умершим в 1921 г. в результате продолжительной болезни. После его смерти Марие Стевенс стала «приемной матерью», у нее сложился особый круг клиентов, состоявший из молодых незамужних матерей из Швеции. (Фотография: Частный архив)

Астрид Линдгрен навсегда запомнила то пьянящее счастье, которое испытала, впервые лежа с малышом Лассе у груди, в одиночестве и покое. То же волшебное настроение в 1952 году Линдгрен передала в трогательной концовке трилогии о Кати: юная героиня в торжественном внутреннем монологе славит чудеса природы и симбиоз матери и ребенка, но понимает, что это – счастье взаймы. Впереди обоих ждет одиночество.

«Мой сын лежит у меня на руке. У него такие маленькие-премаленькие ручки. Одна из них обхватила мой указательный палец, и я не смею шевельнуться. Возможно, он тогда отпустит мой палец, а это будет невыносимо. Эта крохотная ручка с пятью крохотными пальчиками и пятью крохотными ноготками – неземное, небесное чудо!

Я ведь знала, что у детей есть руки, но, разумеется, не понимала по-настоящему, что у моего ребенка тоже будут такие. Ведь я смотрю на этот маленький розовый лепесток – ручку моего сына – и не перестаю удивляться.

Он лежит с закрытыми глазками, прижавшись носиком к моей груди, его головка покрыта черным пушком, и я слышу его дыхание. Он – чудо! <…>

Недавно он, мой сын, немного поплакал. Его плач напоминает жалкий писк котенка, и я с этим чувством нежности к нему почти не в силах слышать этот плач, так мне больно! Как ты беззащитен, мой маленький котенок, мой птенчик, как мне защитить тебя? Мои руки крепче обвивают тебя. Они ждали тебя, мои руки, они с самого начала были предназначены именно для того, чтобы быть твоим гнездом, мой птенчик!

Ты – мой, я теперь тебе нужна! В этот миг ты абсолютно мой. Но скоро ты начнешь расти. С каждым днем ты будешь все больше отдаляться от меня. Никогда не будешь ты так близок мне, как теперь. Быть может, когда-нибудь я с болью в душе буду вспоминать этот час»[8].