Бородин - Елена Дулова

«Ваше сиятельство, ординарный профессор господин Бородин, как же мне плохо живется без вас. Сашенька, миленький, страшно, тоскливо». Как бы уж я ему пожаловалась сейчас! Не могу быть покойна, покуда приходится жить врозь. Я теперь, без него, начинаю бояться всего пуще прежнего. Когда он рядом, посмеется, успокоит да еще какие-нибудь стишки сочинит про мои глупости. Как начнет вспоминать мои страхи, сама смеюсь. А теперь боюсь. Точно, как он пишет: «…будешь скучать одна и бояться кривых потолков, воров, собак, лошадей, кур, коров, мух, тараканов, пьяных мужиков, трезвых мужиков, баб, ребятишек, цыплят, воробьев, грозы, холеры, тифа, простуды, разбойников, темных ночей…» Все живут как люди, а я вечно мыкаюсь. Все по ночам спят, а я думаю бог знает о чем и задыхаюсь. За что, за что такое наказание? Отчего я не могу быть всегда при нем? Гнилой Петербург — едва зиму протянешь, и уже надо бежать вон. И думаю, думаю… как он с утра до ночи работает, забывает обедать, хлопочет сразу за десятерых просителей. А о нем кто хлопочет? У «тетушки» своих огорчений полным-полно, одряхлела, к нам и добираться тяжело.

Сашура даже и симфонию, наверное, опять совсем забросил. «Все народы» в дом теперь не ходят, я у него над душой не стою, новых строчек не прошу, не играю. А поначалу как все хорошо устроилось. Что ж, что денег было мало — я хозяйство умно вела. Приятные это были хлопоты. И на рынок бегала, и на рыбный садок, во все сама вникала, обдумывала кушанья, соображалась с расходами. Гуляли каждый день в госпитальном саду, музицировали. И все Сашины «музикусы» к нам стали ходить. Конечно, стол у меня всегда скромный: закуски, домашний пирог. Зато чай самый лучший. И так я их всех полюбила! И кумир их, Балакирев, мне вовсе не страшен оказался. Да он сразу меня оценил, как только мы вместе за фортепьяно сели. Умница, совершенно сошелся со мной в восторгах по поводу Листа. А «Мефисто-вальс» играл… сам точно Мефистофель!.. Вот так-то без сна намучаюсь ночью и готова с утра сей же час посылать за билетом на Петербург. А куда я такая гожусь? Вот и Саша пишет, что Боткин Сергей Петрович велел меня в Москве держать до самых морозов. Пока у них там Нева станет и сырости поубавится…

Наконец-то она дома, бедная моя, сиротствующая, болящая. Милый Остаточек, Точечка, Зозо вот здесь, в кабинетике у меня. Лежит на диване, свернулась под своей шалью калачиком. Будто дремлет. Знаю, знаю, Остаточек, не обманете — ушки у вас на макушке. Ведь ваш драгоценный Сяся носится как угорелый от рояля к конторке, туда-сюда, туда-сюда… Экое счастье выпало — воспаление горла! Положительно везет: схватил модную теперь болезнь. Получилась целая неделя не «химикальная», а «музыкальная». Да еще рождественские каникулы не за горами. Если эдак пойдет, пожалуй, разрешусь наконец от бремени. Удивительное дело, когда Катеринка тут, рядом, во мне словно усиливается мой «музыкальный магнетизм».

Балакирев, если рассердится, кричит, что эдакая канитель никому не снилась. Это он про симфонию Сашину. Ведь четвертый год сочиняет, все урывками. Но такой музыкальной лихорадки у нас уже давно не было. Саша теперь целые дни занят симфонией. Не напомнишь, так ни есть, ни пить, ни спать не станет. Поздно вечером затащишь его к обеденному столу, а он как сомнамбула: жует, что положат, чашку пододвинут — пьет чай. Взгляд растерянный, далекий такой… смотрит и не видит, отвечает все невпопад. Иной день играет по десяти часов кряду. И все мучается, все ищет самых верных созвучий. Сердится, что я тогда на него гляжу. Очнется от звуков и обиженно так скажет:

— Не смотри ты. Что за охота глядеть? Лицо у меня теперь глупое…

Я и возразить не успею, как он уж опять забыл все на свете. Улетел от земли. А лицо у него в эти минуты… если бы он мог сам на себя посмотреть, — глаза туманные, загадочные, лицо тихое, светлое; или весь восторгом пылает, тогда глаза — огонь. Нынче ночью сочинял, стоя за конторкою, — весь горел. И напевал, и сердился, и бормотал что-то быстрое, и черкал, черкал, черкал. Вдруг рассмеялся, побежал к роялю. Я глянула на листки, а там поверх нот во весь размах буквы: «Так! Так писать!!»

К МИЛИЮ АЛЕКСЕЕВИЧУ БАЛАКИРЕВУ

«КОНЧИЛ.

А. Бородин.

P. S. Если хотите быть крестным отцом, сиречь восприемником новорожденного детища, то напишите когда. Я все дни свободен. Лучше, если приедете к обеду. Мы обедаем около пяти часов. Жена шлет поклон».

Слава Балакирева-дирижера крепнет. 4 февраля 1867 года он дирижирует в Праге оперой Глинки «Руслан и Людмила». Успех громадный. Надо сказать, что Милий Алексеевич приложил поистине титанические усилия, чтобы оперу боготворимого им Глинки услыхали за рубежом.

Весной того же года на этнографическую выставку в Россию съехались гости, посланцы всех славянских народов. Балакирев задумал весьма оригинальное торжество в их честь. 12 мая состоялся под его управлением Славянский концерт, в котором каждая из пьес относилась к той или другой славянской национальности. Торжественное настроение царит в зале Думы, великолепно убранной и сияющей бесчисленными огнями. Звучит музыка Глинки, Даргомыжского, Балакирева, Римского-Корсакова, Листа, Монюшко. На следующий же день Владимир Васильевич Стасов откликается на небывалое событие большой статьей. Он пишет в обычном для себя тоне, темпераментно и категорично.

«Санкт-Петербургские ведомости», 13 мая 1867 года.

«…Весело было пробежать взором по рядам славянских гостей: все лица оживлены, не встретишь ни одного рассеянного, скучающего или равнодушного лица. Сразу видишь, что тут сидят люди, которым музыка — дорогое национальное искусство, которым язык — свой, родной… После пьес, особенно их поразивших, сербы кричали свое «Живио, жизио!» («Браво!»), чехи — свое «Слава, слава'». Наверное, можно сказать, что сегодняшний концерт будет иметь особенное значение для всех их: где же могли они слышать в один вечер столько превосходных, столько увлекательных созданий славянского музыкального творчества? Где могли они присутствовать при таком вы-сэкохудожественном управлении оркестром славянского дирижера, как сегодня?.. Кончим наши заметки желанием: дай бог, чтоб наши славянские гости никогда не забыли сегодняшнего концерта, дай бог, чтоб они навсегда сохранили воспоминание о том, сколько поэзии, чувства, таланта и уменья есть у маленькой, но уже могучей кучки русских музыкантов».

В душе я страшно сердит на Стасова. Какая неловкость и бестактность! Назвать наш кружок «могучей кучкой». Ведь это только на руку противоположной партии. И так о нас судили пристрастно. Теперь станут ругать вдвойне. Станут, конечно, всячески подковыривать: что, мол, это за «кучка» такая могучая? Это кто же там «могучий»? Я, мальчишка, написавший «нечто»? Модинька? Конечно, он бросил все — карьеру, службу, связи— ради одной только музыки. Правда, что он прекрасный пианист и отличный певец. Но разве возможно помыслить, что из него выйдет великан-композитор? Кюи по части вокальной и оперной большой мастер, но размаха в нем мало. Бородин? Тут разговор особенный… Вот вам и вся «кучка». А «могучий», выходит, один Балакирев? Летит впереди всех орлом. Да! Я и поныне его боготворю.