Бородин - Елена Дулова

И разве не приоткрывается нам еще гораздо большее з нескольких строках его собственного письма? Декабрь. Глухое, занесенное снегом Михайловское. «…Вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны… она единственная моя подруга — и с нею только мне не скучно…» Или вот еще строки, из первых, пришедших на память: «Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, — эта графи-нечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, — этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de chale давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка…» Наташа Ростова, опять душа, насквозь русская. И опять — любимица своего создателя, Льва Толстого. Еще раз возьмем на себя труд слушать. И, как говорилось, «трудитесь, и дастся вам». Дастся понимание «народного языка», который ни у Глинки, ни у «балакиревцев», ни у кого-либо другого из русских композиторов не составлен из одного только цитирования, имитаций или обработок. Их творения созданы из той самой материи, о которой говорит Толстой, — из «русского воздуха». А если вспомнить знаменитые слова Достоевского о «всемирной отзывчивости» русской души? Тогда станут и естественны и понятны роскошные вкрапления в основную материю иноземных самоцветов. Собирание и преобразование мировых народных сокровищ. Хотите знать несколько примеров? Вот они. Испания и Англия Пушкина. Та же Испания или Италия Глинки. Славянские мотивы, роскошный или аскетичный Восток Балакирева, Бородина, Римского-Корсакова. Отыскать множество примеров не составляет труда. Но довольно. Вернемся к нашему повествованию и к тем, кому дано воплотить в жизнь нечто «витавшее в воздухе».

Ну вот, впереди куча лекций, господин адъюнкт-профессор. А куда между тем торопится адъюнкт-профессор по осенней петербургской слякоти? Простите-извините, на музыкальный вечер. Только что байковый мешок с виолончелью за спиной не болтается. Нет, в этот дом со своей виолончелью лучше не соваться. Почему?

А потому, что это — любимый инструмент хозяина. Так хозяин, думаете, музыкант? Ничего подобного. Он пользуется громкой славой как терапевт. Это приятель мой старый (ну, полно, какой же «старый», если ему всего тридцать лет?). Так вот, приятель мой, Сергей Петрович Боткин, дает теперь интереснейшие вечера. Я всегда знал, что его страсть — тонкая диагностика. И он упражнялся в приобретении способов к ней, как, скажем, великий виртуоз Антон Рубинштейн упражняется перед концертом. Таким сравнением Сергей Петрович был бы польщен. Несомненно. Потому что вторая его страсть — музыка. Ведь он уроки у виолончелиста берет. От полуночи до часу, другого времени-то нет. А на отдых, говорят, возит всегда чемодан с книгами да виолончель. Вот теперь «боткинские субботы» входят в славу. Поглядим, поглядим. Слыхал, что там кого угодно можно встретить: и музыкантов, и литераторов, и медиков, и просто умников. Был бы талант. «Ах, талан мой, талан!..» — который-нибудь, глядишь, да и пригодится теперь. И лучше бы не «химикальный», а один только «музыкальный».

В этот вечер наш герой приобрел знакомство, оказавшее решительное влияние на дальнейший ход его жизни. В толпе знакомых и незнакомых одно лицо сразу остановило внимание Бородина. Еще до того, как Боткин представил его незнакомцу, словно какая-то искра пробежала между ними. Пристальный взгляд огненных глаз, вся фигура этого человека мгновенно запечатлелись в памяти. Балакирев! Едва Боткин познакомил их, как Балакирев сел за рояль и начал играть прямо по партитуре сложное сочинение новейшего западного автора. Бородин следил и переворачивал листы. Это приятно изумило Сергея Петровича: Боткин и не подозревал такой «нотной образованности» в Бородине. А профессор химии наслаждался мастерством исполнения премудрого сочинения. Игра была выше всяких похвал.

Скажу откровенно, мне чрезвычайно приятно, что Балакирев почуял во мне «связующий элемент», то, на чем мы можем коротко сойтись: я, конечно, имею в виду страсть к «божественным звукам».

Собрался с духом, пошел на музыкальное собрание к Балакиреву. Отыскал дом Хилькевича, что на углу Офицерской и Прачешного переулка. Звоню. Дверь распахнулась, будто только меня и ждали. Какой-то молодой человек, изящный, небольшого росточку, приятным таким баритоном говорит:

— Несомненно мы знакомы, Александр Порфирь-евич.

Я гляжу и как будто припоминаю что-то, а что?

— Помните госпиталь?

Вглядываюсь еще, и мне мерещится уже в его чертах совсем детское лицо, то, которое я знал прежде. Мусоргский! Модест Петрович… Мысли мои повернули вспять к тому «мальчонке», с которым мы шесть лет назад коротали тоскливые часы в дежурной комнате. Оба мы тогда только что «вылупились». Он — в офицерики, а я — в ординаторы. По всем условиям госпиталь наш более походил на тюрьму, чем на место избавления от страданий. Палаты громадные, заталкивают по сотне коек, нет самого необходимого, инструменты в плачевном состоянии. А уж мне, свежеиспеченному медику, без конца «везло». Однажды доставили кучера от какого-то «сиятельства». Костью подавился, бедняга. Положение самое критическое. Делать нечего — приступил к действиям решительно, и… ржавые щипцы сломались. Душа моя — в пятках, а кончик от щипцов — у кучера в горле, вместе с костью. Уже вижу несчастного погибшим, себя разжалованным, сосланным в Сибирь. Руки трясутся. Все-таки собрался, одолел эту проклятую кость вместе с железкой. И тут кучер — бух мне в ноги! Господи, а у меня так коленки дрожали, что я с трудом не ответил тем же. Да это, впрочем, так, анекдотец. Бывали вещи похуже. Шестеро крепостных, которых некий полковник сквозь строй гонял. Мерзавец, я и теперь бы ему не пожелал со мной встретиться. А уж тогда своими руками готов был задушить, как увидел эти спины, иссеченные до костей. Пока врачевал, сам едва ли не в беспамятство впал. Трясло от ненависти к зверю-полковнику. Не мой это удел, врачевание… Экая тоска по ночам-то в больничных коридорах. Они у нас там бесконечные, мощенные плитами. Полумрак, хрипы, стоны, а от тебя, голубчика, толку мало, мало… сам себе опостылеть, бывало. И диванчик кожаный в дежурной комнате, век бы его не видать! Вот в дежурной комнате мы с Мусоргским и встретились, поскольку в военном госпитале положено, кроме врача, дежурить еще и офицеру. Редко можно здесь найти собеседника. И вот прихожу однажды, застаю мальчика лет семнадцати, офицера Преображенского полка. Хорошенький, изящный, словно акварельная картинка. Мундирчик с иголочки, в обтяжку, волосы напомажены, руки выхолены, французские слова цедит, жеманится. А как разговорились, таким умницей себя оказал. Да и о музыке потолковали. Экспансивны были оба, молоды чрезвычайно, так и проговорили сколько-то часов напролет. Потом у главного доктора нашего встречались. Дамы очень за этим игрушечным мальчиком ухаживали. А он им всякие салонные пьески на фортепьянах бойко так играл, просто бисером сыпал.