Чудеса в решете - Аркадий Аверченко

— Жалко мнѣ его было, — виновато пролепеталъ Мохнатыхъ, опустивъ грѣшную голову. — Да что же дѣлать, братцы, если она такая… замѣчательная…

— Замѣчательная?! А святость семейнаго очага?! А устои? Говори, какъ ее зовутъ.

— Да зачѣмъ тебѣ это… Удобно ли?

— Говори, развратникъ! Скажи намъ ея имя, чтобы мы молились за нее въ сердцѣ своемъ, молились, чтобы облегчить ея и твой грѣхъ… Слышишь? Говори!

— Раба Божія Наталья ее зовутъ, — тихо прошепталъ убитый Мохнатыхъ.

— Наталья? Богъ тебя накажетъ за эту Наталью, Мохнатыхъ. А по отчеству?

— Раба Божія Михайловна.

— Михайловна? Какой позоръ… Не спрашиваю ея фамиліи, потому что не хочу срывать покрывала съ тайны этой несчастной женщины… Но спрошу только одно: неужели у тебя хватало духу бывать у нихъ дома, глядѣть въ глаза ея мужу?!

— Нѣтъ… Я больше по телефону… Уславливался…

— Еще хуже!! Неужели, раскаяніе не глодало тебя?! Неужели, этотъ номеръ телефона, ужасный преступный номеръ — не врѣзался въ твою душу огненными знаками?! Не врѣзался? Говори: не врѣзался?

— Врѣзался, — раскачивая головой, въ порывѣ безысходнаго горя, прошепталъ Мохнатыхъ.

— Ты долженъ забыть его! Слышишь? То, что ты дѣлалъ — подло! 27–18?

— Что, номеръ? Нѣтъ… Хуже! Больше!

— Еще хуже? Еще больше? Какой же?

— 347-92.

— Ага… Наталья Михайловна… Такъ-съ. Какъ же ты подошелъ къ ней? Какимъ подлымъ образомъ соблазнилъ эту несчастную?..

— А я просто узналъ, что за ней ухаживалъ Смѣлковъ. Встрѣтилъ ее да и разсказалъ, что Смѣлковъ всюду хвастается побѣдой надъ ней. Выдумалъ. Ничего Смѣлковъ даже и не разсказывалъ… А она возмутилась, прогнала Смѣлкова… Я и сталъ тутъ утѣшать ее, сочувствовать.

— Трижды подло, — разсѣянно замѣтилъ Полянскій, описывая что-то карандашомъ на обрывкѣ конверта.

— Всѣ грѣхи? — спросилъ Крутоновъ, разливая въ стаканы остатки восьмой бутылки и набивая ротъ куличемъ. — Во всемъ признался?

— Кажется, во всемъ.

— Ну, вотъ видишь. Легче теперь?

— Кажется, легче.

— Ну, вотъ видишь! Говорилъ я, что мы тебя облегчимъ… И облегчимъ!

— Конечно, облегчимъ, — серьезно и строго подтвердилъ Вострозубовъ.

— Камень съ души снимемъ, — пообѣщалъ Полянскій.

— Всѣ камни снимемъ! Камня на камнѣ отъ твоихъ грѣховъ не останется.

— Я пойду домой, родные, — попросился раскисшій Мохнатыхъ. — Спаточки мнѣ хочется.

— Иди, дѣтка. Иди. Богъ съ тобой. Если еще будутъ какіе грѣхи — ты намъ говори. Мы облегчимъ…

И умягченный, обласканный, облегченный, пошелъ Мохнатыхъ домой, съ тихой нѣжностью прислушиваясь къ веселому, радостному звону пасхальныхъ колоколовъ.

КУСТАРНАЯ РАБОТА

На глухой улицѣ южнаго городка стоялъ домъ съ садомъ, принадлежащей Ивану Авксентьевичу Чеботаренку.

Мой пріятель, столичный художникъ Здолбуновъ и я — мы гостили у тароватаго Чеботаренка весь май мѣсяцъ и часть іюня.

Хорошо было. Цвѣла сирень, цвѣла акація, цвѣло все, на что только падали жаркіе поцѣлуи солнца, и всѣ мы ходили, какъ полупьяные.

Въ день именинъ хозяина, вечеромъ, когда луна залила серебристо-зеленымъ свѣтомъ сирень въ саду и тополя, я ушелъ отъ гостей въ свою комнату, бросился на кровать и долго лежалъ такъ, часто и сильно дыша ароматомъ щедрой сирени, доносившейся изъ открытаго, выходившаго въ садъ, окна.

Хорошо было. Я въ этотъ моментъ никого не любилъ и, вообще, въ это время никого не любилъ, но чувствовалъ, что скоро полюблю сильно, сокрушающе и что эта любовь будетъ счастливая, долгая. Запахъ сирени можетъ многое разсказать, если въ него, какъ слѣдуетъ, вникнуть.

За окномъ раздался голосъ моего пріятеля, художника:

— Вотъ тутъ скамеечка есть. Тихо, безлюдно, и сирень безумствуетъ кругомъ. Сядемъ, Марья Николаевна.

Женскій голосъ поправилъ:

— Какая я вамъ Марья Николаевна?! Я Ольга Николаевна. Неужели вы еще не запомнили?

— Я-то не запомнилъ?! Таковскій я, чтобы не запомнить. Нѣтъ, я запомнилъ, но только вамъ больше идетъ имя — Маруся. Марья Николаевна.

— Да ужъ вы сумѣете вывернуться, знаю я васъ.

— Какія у васъ холодныя руки, Ольга Николаевна.

— А вы откуда знаете?

— Да я одну изъ нихъ взялъ.

— Зачѣмъ же вы это дѣлаете? Оставьте; не надо.

— Почему не надо? А, можетъ быть, я хочу поцѣловать вашу руку.

— Это совсѣмъ лишнее.

— Нѣтъ, не лишнее. У васъ красивыя руки, Марья Ник… Ольга! Ольга Николаевна!!

— Ну, ужъ нашли тоже красоту. Вѣроятно, всѣмъ женщинамъ говорите одно и то же.

— Если бы всѣ женщины были похожи на васъ, я бы говорилъ имъ то же самое.

— А что же, я развѣ не такая женщина, какъ другія?

— Вы? Вы особенная. Въ васъ есть что-то такое… что-то, знаете, такое…

— Ой, рукѣ больно. Не жмите.

— Ну, ничего. Я ее поцѣлую, все и пройдетъ.

— Знаете, почему я держу вашу лѣвую руку, a не правую?

— Почему?

— Лѣвая ближе къ сердцу.

— Такъ вы говорите — какая я?

— Вы? Особенная какая-то.

Пауза. Потомъ раздался притихшій голосокъ Ольги Николаевны:

— Странно. Это говорите не вы первый.

— Ну, вотъ видите! Какія у васъ красивыя плечи.

— Оставьте. Ну, такъ что же во мнѣ особеннаго?

— Въ васъ есть какое-то обаяніе. Меня влечетъ къ вамъ. Вѣдь мы познакомились только нынче за обѣдомъ, a мнѣ кажется, будто мы съ вами знакомы давно-давно.

— Какой вы странный.

— Да… Меня всѣ находятъ страннымъ. Я не такой, какъ другіе.

— А какой же вы?

— Какой? Да, знаете, долго говорить. Но только вы меня не должны бояться.

— Почему у васъ такая рука холодная?

— Сердце горячее.

Долгая пауза.

— Викторъ Михайловичъ!

— Ну?

— О чемъ вы такъ глубоко задумались?

— Что? Эхъ!.. Не стоитъ говорить. Нѣтъ. Нельзя. Не разспрашивайте.

— Навѣрное, о какой-нибудь изъ вашихъ много численныхъ симпатій?

— О, Марья Николаевна… Какъ вы далеки отъ истины!

— Ольга я Николаевна! Какая я вамъ Марья Николаевна?! Съ кѣмъ вы меня путаете?..

— Это я нарочно назвалъ васъ Марьей Николаевной, чтобы посмотрѣть: ревнивая ли вы?

— Да ужъ вы сумѣете вывернуться. Васъ на это взять.

И своеобразная гордость прозвучала въ голосѣ Ольги Николаевны. Будто она уже начала гордиться своимъ собесѣдникомъ.

— Такъ о чемъ же вы такъ задумались?

— О чемъ? Вѣрнѣе — о комъ.

— Ну, о комъ?

— Нѣтъ, зачѣмъ, Map… Ольга Николаевна! Лучше не говорить… Скажу только одно; ваше имя надолго запечатлѣется въ моемъ сердцѣ, какъ что-то милое дорогое и сладко-печальное.

— Ну, не надо быть такимъ… Ей Богу, вы странный. Такъ о комъ же вы думали?

— Сказать? А вы не разсердитесь?

— Нѣтъ. Почему же?

— Вотъ если вы меня поцѣлуете, тогда скажу.

— Съ какой же стати я васъ буду цѣловать! Нельзя. Я замужемъ.

— Серьезно?!

— Конечно.

Пауза.

— Ну, такъ что жъ такое, что вы замужемъ?

— Какъ что? Вотъ, ей Богу… Какой вы странный.

— Жизнь меня сдѣлала страннымъ, милая Оля.

— Не смѣйте меня такъ называть.

— Хорошо, Оля. Не буду.

— То-то. Такъ о комъ же вы думали?

— О васъ.

— Интересно знать, что-же вы обо мнѣ думали?

— Я думалъ: сколько вы счастья можете дать тому человѣку, который васъ полюбитъ.

— Навѣрное, всѣмъ женщинамъ говорите то же самое.

— Я?! Нѣтъ. Чего мнѣ! Только вамъ и говорю.

— Отчего вы такой печальный, Викторъ Михайловичъ?

— У меня жизнь печально сложилась, Оленька.

— Бѣдный мой, бѣдный; ну, дайте, я васъ по головкѣ поглажу. Оставьте: Пустите! Не смѣйте меня цѣловать! Я кричать буду!

Лежа у себя на кровати, я нервно насторожился, вотъ сейчасъ раздастся пронзительный крикъ.

Крика не было. Тишина, на секунду прерванная звукомъ поцѣлуя, царила за окномъ.

— Слушайте, если вы будете такъ себя вести — я уйду.

— Ну, не надо уходить.

— Да ужъ я знаю васъ — вы умѣете женщинъ уговаривать. Дайте слово, что больше этого не будетъ.

— Чего?

— Вотъ этихъ… поцѣлуевъ…

— Дамъ слово… Съ однимъ условіемъ, — чтобы завтра вы пришли ко мнѣ. Я покажу вамъ свои рисунки. Вы любите искусство?

— Страшно!

— Ну, вотъ видите. Вы такая чуткая, понимающая и вдругъ заброшены въ эту глушь. Я понимаю, каково вамъ приходится. У васъ красивая душа. Такъ придете?

— Я приду съ однимъ условіемъ: дайте мнѣ слово, что вы не позволите себѣ ничего лишняго.