Чудеса в решете - Аркадий Аверченко

Долго ходитъ по своему кабинету Мушуаровъ, потирая лобъ и бормоча невнятныя слова…

Наконецъ, рѣшительно подходить къ столу, придвигаетъ листъ толстой почтовой бумаги. Пишетъ:

"Вѣра Петровна. Какъ странно: былъ я боленъ и вдругъ сразу будто выздоровѣлъ, будто прозрѣлъ… Я васъ любилъ… Боже ты мой, какъ я васъ любилъ! Жизнь безъ васъ казалась мнѣ пучиной мрака… Вы мнѣ казались идеальной женщиной, свѣтлымъ лучомъ, ангеломъ доброты и ласки… И, не получивъ вашей любви, я рѣшилъ умереть. Мое рѣшеніе было безповоротно, и о немъ я сказалъ вамъ, думая, что такъ для насъ обоихъ будетъ легче. Я сказалъ вамъ… И на что же я наткнулся — я, уже приговорившій себя къ смерти?!! На издѣвательство, смѣхъ, холодное, ледяное равнодушіе влюбленной въ себя эгоистки… И подумалъ я: изъ-за такой женщины — умирать? Изъ за такого черстваго сухаря, не способнаго на высокій подъемъ души — лишать себя жизни? Нѣтъ! Она не достойна этого! И я рѣшилъ жить, убивъ свою любовь и взрастивъ на ея мѣстѣ холодное полупрезрительное равнодушіе… Нѣтъ! Не ради васъ Мушуаровъ разстанется со своей безумной жизнью. Вотъ о чемъ я нынче продумалъ всю ночь, и о чемъ сейчасъ, измученный этой безсонной ночью — пишу. Прощайте. Когда-то вашъ — Спиридонъ Мушуаровъ."

Въ передней раздался звонокъ.

— Пришла? — подумалъ Мушуаровъ, заклеивая письмо. — То-то же. Все-таки, какъ-никакъ, a процентовъ шестьдесятъ на этомъ дѣлѣ очищается…

ИСПОВѢДЬ, КОТОРАЯ ОБЛЕГЧАЕТЪ

…Послѣ заутрени рѣшили идти разговляться къ Крутонову.

Пошли къ нему трое: два — веселые, оживленные, Вострозубовъ и Полянскій, — шагали впереди, a сзади брелъ третій — размягченный торжественной заутреней, задумчивый, какой-то внутренно просвѣтленный.

Фамилію этотъ третій носилъ такую: Мохнатыхъ.

Когда пришли къ Крутонову, поднялась сразу веселая суета, звонъ стакановъ, стукъ ножей и вилокъ…

И опять трое были оживлены, включая и хозяина, a Мохнатыхъ попрежнему поражалъ своимъ задумчивымъ, растроганно-печальнымъ видомъ.

— Что съ тобой такое дѣлается, Мохнатыхъ? — спросилъ озабоченный Крутоновъ, разливая въ стаканы остатки четвертой бутылки.

— Эхъ, господа, — со стономъ воскликнулъ Мохнатыхъ, опуская пылающую голову на руки. — Можетъ быть, это единственный день, когда хочется быть чистымъ, невиннымъ, какъ агнецъ, — и что же! Никогда такъ, какъ въ этотъ день, ты не чувствуешь себя негодяемъ и преступникомъ!

— Мохнатыхъ, что ты! Неужели, ты совершилъ преступленіе? — удивились пріятели.

— Да, господа! Да, друзья мои, — простоналъ Мохнатыхъ, являя на своемъ лицѣ всѣ признаки плачущаго человѣка. — Какъ тяжело сознавать себя отбросомъ общества, преступникомъ…

Хозяинъ розлилъ по стаканамъ остатки пятой бутылки и дружески посовѣтовалъ:

— А ты покайся. Гляди, и легче будетъ.

По тону словъ хозяина Крутонова можно было безошибочно предположить, что въ этомъ совѣтѣ не заключалось ни капли альтруистическаго желанія облегчить душевную тяжесть пріятеля Мохнатыхъ. А просто хозяинъ былъ снѣдаемъ самимъ земнымъ, низшаго порядка любопытствомъ: что это за преступленія, которыя совершилъ Мохнатыхъ?

Разлилъ остатки шестой бутылки и еще разъ посовѣтовалъ:

— Въ самомъ дѣлѣ, покайся, Мохнатыхъ. Можетъ мы тебя и облегчимъ какъ-нибудь.

— Конечно, облегчимъ, — пообѣщали Вострозубовъ и Полянскій.

— Дорогіе вы мои, — вдругъ вскричалъ въ необыкновенномъ экстазѣ Мохнатыхъ, поднимаясь съ мѣста. — Родные вы мои. Недостоинъ азъ, многогрѣшный, сидѣть среди васъ, чистыхъ, свѣтлыхъ и вкушать изъ одной и той же бутылки пресвѣтлое сіе питіе. Грѣшникъ я есмь, дондеже не…

— Ты лучше по-русски говори, — посовѣтовалъ Полянскій.

— И по-русски скажу, — закричалъ въ самозабвеніи Мохнатыхъ: — И по французски, и по итальянски скажу — на всѣхъ языкахъ скажу! Преступникъ я, господа, и мытарь! Знаете ли вы, что я сдѣлалъ? Я нашему директору Топазову японскія марки дарилъ. Чилійскія, аргентинскія, капскія марки я ему дарилъ, родные вы мои…

Крутоновъ и Вострозубовъ удивленно переглянулись..

— Зачѣмъ же ты это дѣлалъ, чудакъ?

— Чтобъ подлизаться, господа, чтобы подлизаться. Пронюхалъ я, что собираетъ онъ марки, — хотя, и скрывалъ это тщательно старикъ! Пронюхалъ. А такъ какъ у него очищается мѣсто второго секретаря, то я и тово… Сталъ ему потаскивать рѣдкія марочки. Подлизаюсь, думаю, a онъ меня и назначить секретаремъ!

— Грѣхъ это, Мохнатыхъ, — задумчиво опустивъ голову, сказалъ хозяинъ Крутоновъ. — Мы всѣ работаемъ, служимъ честно, a ты — накося! Съ марочками подъѣхалъ. Что жъ у него марочекъ-то… полная уже коллекція?

— Въ томъ-то и дѣло, что не полная! Нужно еще достать болгарскую выпуска семидесятаго года и какую-то египетскую съ обелискомъ. Тогда, говорить, съ секретарствомъ что-нибудь и выгоритъ.

— И не стыдно тебѣ? — тихо прошепталъ Крутоновъ. — Гнусно все это и противно. Марки-то эти можно гдѣ-нибудь достать?

— Говорятъ, есть такой собиратель, Илья Харитонычъ Тпрундинъ, — у котораго все, что угодно есть. Разыщу его и достану.

— Омерзительно, — пожевалъ губами Крутоновъ. — Семидесятаго года болгарская-то?

— Семидесятаго. Горько мнѣ, братцы.

— Ну, что жъ, — пожалъ плечами Вострозубовъ. — Ты намъ признался, и это тебя облегчило. Если больше никакихъ грѣховъ нѣтъ…

— Нѣту грѣховъ? У меня-то? — застоналъ Мохнатыхъ. — А банковская операція съ купцомъ Тросносовымъ — это что? Это святое дѣло, по-вашему?

— Постой, — тихо сказалъ Вострозубовъ, беря Мохнатыхъ подъ руку и отводя его въ сторону. — Ты имъ этого не говори; они не поймугъ. А я пойму. Вотъ — выпей и разскажи.

— И разскажу! Все разскажу!! Ничего не потаю. Пьянствовали мы недавно съ купцомъ Троеносовымъ. Онъ и давай хвастаться своей чековой книжкой. "Видалъ, говоритъ, книжку? Махонькая, кажется? Корова языкомъ слизнетъ — и нѣтъ ея!! А большая, говоритъ, въ ней сила. Тутъ я, говоритъ, проставлю цифру, тутъ фамилію — и на тебѣ, получайте. Хоть десять тысячъ, хоть двадцать тысячъ!" Хвастался этакъ-то, хвастался, да и заснулъ. А я возьми съ досады, да и выдери одинъ листочекъ…

— Мохнатыхъ?! — съ негодованіемъ вскричалъ Вострозубовъ. — Неужели…

И снова громко застоналъ Мохнатыхъ.

— Да! Да! Каюсь ради великаго праздника! Три тысячи вывелъ я на листочкѣ, подписалъ "И. Троеносовъ" — благо онъ какъ курица пишетъ — и въ ту же недѣлю получилъ. Тошно мнѣ, братцы, ой, какъ тошно!!

— Куда же ты ихъ дѣвалъ, несчастный?

— А я пошелъ въ другой банкъ да на текущій счетъ всѣ три тысячи и положилъ. Вотъ и чековая книжечка, въ родѣ Троеносовской.

— Какая грязь! Покажи… Книжечку.

— Вотъ видишь… Тутъ сумма и число ставится, тутъ фамилія…

— Неужели, ни на одну минуту, Мохнатыхъ, совѣсть не схватила тебя за сердце, не ужаснулся ты?… А фамилія получателя развѣ тутъ не ставится?

— Ни-ни! На предъявителя. Понимаешь, какъ удобно. Предъявилъ ты чекъ, и расписокъ никакихъ съ тебя не берутъ — пожалуйста! Получилъ изъ кассы и иди домой.

— Гмъ!.. Смѣшные, ей Богу, эти банкиры. Покажи-ка еще книжечку… Значитъ, ты сначала выдралъ такой листочекъ, a потомъ уже подписалъ купцову фамилію.

— Ну, конечно! Охъ, тошнехонько мнѣ, братцы!.

— Выпей, преступная твоя душа. Вонъ, тамъ твой стаканъ, на окнѣ… Ну, теперь бери твою книжку. Да спрячь подальше. А то, братъ, знаешь, не трудно и влопаться… Такъ всѣ три тысячи, значитъ, у тебя и лежатъ?

— Всѣ лежатъ, — вскричалъ кающійся Мохнатыхъ, ударяя себя въ грудь. — Ни копеечки не трогалъ!

— Н-да… Ну, ничего. Богъ тебя проститъ. По крайней мѣрѣ, теперь ты облегчился…

Полянскій уже давно ревниво слѣдилъ за интимнымъ разговоромъ Мохнатыхъ съ Вострозубовымъ.

Подошелъ къ нему, обнялъ дружески за талію и шепнулъ:

— Ну, что, легче теперь? Нѣту больше грѣховъ?

Тоскливо поглядѣлъ на него Мохнатыхъ.

— Нѣту грѣховъ? Это у меня-то? Да меня за мой послѣдній грѣхъ повѣсить мало! Братцы! Вяжите меня! Плюйте на меня! Я чужую жену соблазнилъ!

— Какая мерзость! — ахнулъ Полянскій, съ презрѣніемъ глядя на Мохнатыхъ. — Хорошенькая?

— Красавица прямо. Молоденькая, стройная, руки, какъ атласъ и цѣлуется такъ, что…

— Мохнатыхъ! — сурово вскричалъ Полянскій, — не говори гадостей. И тебѣ не стыдно? Неужели, ты не подумалъ о мужѣ, объ этомъ человѣкѣ, котораго ты такъ безчеловѣчно обокралъ?!.

— Жалко мнѣ его было, — виновато пролепеталъ Мохнатыхъ, опустивъ грѣшную голову. — Да что же дѣлать, братцы, если она такая… замѣчательная…