Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского - Ханну Мякеля

Весть о приготовлениях уже давно достигла Союза писателей СССР. Тем не менее там все еще колебались. Возможно, они размышляли, что теперь выбрать в качестве основания для отказа — болезнь или же другую, сопоставимую со смертью причину? Однако наша новая, разработанная Мартти тактика состояла в том, чтобы теперь в ногу со временем бомбардировать Союз писателей телеграммами. Активно действовало и Общество дружбы «Финляндия — СССР». И надо же, случилось чудо. Когда мы сообщили в последней телеграмме, что уже разосланы по почте приглашения на торжество и отмена на данном этапе невозможна, то получили ответ: приезд Успенского был делом решенным. Он прибудет московским поездом. И в ответе были даже дата и время прибытия поезда.

Сомнения в приезде Успенского при этом еще были, я уже усвоил: ведь в последний момент могла неожиданно нагрянуть «болезнь» — даже реальная. Все это было известно и в связи с другими представителями творческой интеллигенции, считавшимися диссидентами. Тем не менее в воздухе повеяло небольшой надеждой.

«Поезд из Москвы прибывает на восьмой путь…» Или это был седьмой или девятый — какой номер звучал в объявлении с магнитной пленки, повторявшемся и по-русски? И всякий раз через мгновение показывалась зеленая и вообще отличающаяся от остальных поездов вереница вагонов. Я помню, что раньше прибытие было более поздним: поезд приходил незадолго до полудня; из Москвы он отправлялся в 22.10 — по крайней мере, тогда. Теперь расписания немного ускорились: даже в Выборге нет лишних задержек.

Конец ноября и начало декабря в Хельсинки в 1977 году, возможно, были не лучшим временем для туризма, но это не имело никакого значения. Успенский наконец приедет — а приедет ли? Встречающих на вокзальном перроне было двое: я и Мартти. Мы подпрыгивали на морозе, гадали и удивлялись. Неужели мы действительно увидим виновника торжества? Мартти еще не встречался с ним. Поезд, по крайней мере, пришел, остановился, и из вагонов повалили люди. Я пытался отыскать взглядом знакомую фигуру.

И тут я его увидел — мужчину с непокрытой головой, который вышел из поезда, с кем-то оживленно беседуя. Попрощавшись с попутчиком, он выискивал меня блестящими в сумраке глазами. За границей первый раз. Сейчас я очень отчетливо осознаю, что с момента всех этих событий действительно прошло уже почти сорок лет, а Успенский — зрелый человек, которому исполнилось семьдесят пять. Значит, тогда ему было без двух недель сорок. С точки зрения нынешнего меня — юноша, у которого лучшее будущее только впереди. Но на взгляд какого-нибудь двадцатилетнего — уже тогда древний, готовый в могилу старик.

Было действительно холодно. Мороз стоял градусов под двадцать. А в Хельсинки это ощущалось. Я спросил, где он оставил свою шапку. Успенский не помнил. В поезде пили водку в честь этого нового утра, и, что удивительно, товарищи на такое дело нашлись. Оказалось, что Успенский из-за мороза одолжил у брата очень неплохую меховую шапку. Может, она в поезде? Но он махнул рукой, на поиски шапки сейчас не было времени. Поскольку кругом много всякого другого — заграница и свобода: крохотная столица маленькой Финляндии.

В России я позднее выучил поговорку: курица — не птица, Болгария — не заграница. Но Финляндия, какой бы зажатой Советским Союзом она ни казалась, была тем не менее подлинной и настоящей заграницей.

О чем он тогда думал? Даже тридцать лет спустя Успенский будет все еще вспоминать это как откровение: «Я приехал из темной Москвы в яркий (по-рождественски освещенный) Хельсинки, и вдруг почувствовал себя европейцем».

Мы отправились пешком к издательству «Отава». Сейчас я думаю, почему? Может быть, мы тогда не смогли взять такси или нам просто не терпелось? Мы шли по улицам, неся его чемодан, разговаривая обо всем. Успенский слушал и смотрел вокруг, что-то отвечал. Но глаза изучали, видели, оценивали, заставляли его вдруг останавливаться перед очередной витриной. Даже «Стокманна».

Разговор перед витриной любого магазина происходил таким образом:

— А эти товары продаются?

— Конечно.

Маленькая пауза.

— И их кто угодно может купить?

— Кто угодно, лишь бы деньги были.

И сказав это, я все-таки счел своим долгом объяснить, что деньги есть отнюдь не у всех, в частности, их нет у более бедных. В Финляндии бедных было много, безработица. По сравнению с нынешней численностью немного, но тогда было другое время; каждый безработный ощущался как поражение. Мои слова не имели никакого значения. Из уст Успенского вырвалась несущая отпечаток изумления фраза, которая в эту первую поездку стала знаковой и осталась в анналах:

— «Березка», все «Березка»…

Мартти помнит, что когда мы рассказывали об этом Хаавикко, глубинный характер наблюдения Успенского начал явно вызывать у него жалость. Пааво приказал нам сказать, что товары были выставлены только в честь Рождества; когда Рождество пройдет, все товары опять уберут из витрин…

Говорили мы, наверное, обо всем, но это не имело большого значения. Успенский смотрел и сразу делал собственные выводы. Снова была истинной выученная мной в 1972 году в Армении фраза: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Успенского поселили в гостинице «Торни». Он переоделся, и торжество в издательстве началось. Присутствовала туча народу, все, кто мог. В кабинет Олли Реэнпяя больше бы не вместилось: он был битком набит. Произносились речи, переводила уже знакомая Рийтта Сухонен. Поскольку я уже немного ближе узнал характер Успенского, то попросил в переводчики именно Рийтту и сказал, что переводить нужно не абсолютно все: Успенский может наговорить всякого, а в посольстве услышат, и по возвращении у него будут большие неприятности. Рийтта, знаток России и русского языка, это, конечно, понимала Я уже в Москве осознал, на что способен Успенский. Он нарушает все правила, которые только помнит. И даже теперь он не пошел в посольство первым делом, хотя КГБ дало такое предписание, и в конце концов вообще туда не пошел, хотя ему подчеркивали важность такого визита. Следовало одно отмахивание за другим, хотя даже я настаивал, что предписание нужно все-таки соблюсти. Ему было все равно. «Хрен с ними!» — как звучит крепкое русское выражение-пожелание.

Кем же были эти мистические они, о которых мне приходилось столько слышать? Разумеется, КГБ, партийная аристократия и оппортунистические пособники обеих коалиций. Оказалось, что для выезда за границу Успенскому пришлось сдавать экзамен в тайной полиции. Успенского рассматривали и удивлялись, а затем ему было рассказано о капитализме, о характере и опасности этого строя. Капиталисты были врагами коммунистов даже в дружественной Финляндии. Последовали и требования. Успенскому нужно было не только отметиться в посольстве, но и написать подробный отчет о своей поездке, то есть заниматься некоторым шпионажем. Его даже предупредили о том, что красивые женщины, которые станут его соблазнять интимными отношениями, наверняка окажутся шпионками. Так что сексуальных отношений следовало избегать.