Родина (август 2008) - журнал Русская жизнь

III.

Интеллигентский антипатриотизм есть не чувствование, не убеждение, не ума холодное наблюдение, - но священная обязанность, тяжелый долг сословного фрондерства. И вряд ли дело здесь только в пресловутой оппозиционности интеллигента к любой власти, которая будто бы является его видовой характеристикой (не счесть персон, эффективно сочетающих упоительное дневное служение Отечеству и вечернюю, досуговую ненависть к нему же). Обратная зависимость от мнений власти диктует личное нравственное и эстетическое чувство, и в этом заключается ужасная несвобода, чудовищное рабство, может быть, более разрушительное, чем простодушный сервилизм обывателя. Так и рождается невозможность оценивать ту или иную ситуацию с позиций личного здравого смысла, нужда в постоянном согласовании. В каком-то возрасте человеку следует эмансипироваться как от самой власти, так и от долга ненавидеть и презирать ее за сам факт существования.

А в школах надо бы обязательно рассказывать, чем закончил католический проповедник Владимир Печерин, автор знаменитого стихотворения-манифеста «Как сладостно отчизну ненавидеть и жадно ждать ее уничтоженья» (М. Гершензон называл это стихотворение «ключом к пониманию умственного развития российской интеллигенции целой эпохи»). Написал в 1834 г., а в 1851-м уже просил читателей: «Не осуждайте!», просил прощения за этот глупый «припадок байронизма», объяснял ужасным юношеским одиночеством, «номадством», тоской.

Мальчик сболтнул - а «умственное развитие» осталось, все развивается и развивается, и ничем его не перебить. «Приказано ненавидеть».

IV.

…Ехали в метро, говорили - о чем же еще? - об Осетии. Откуда-то снизу к нам прислушивалась бабушка - юркая старушка, явно не городская, в платочке под горло, единственная сухая в мокрой, пылающей пассажирской толпе, - уходящий, рассеивающийся тип. Я на всякий случай потрогала сумку, но бабка деловито заговорила. «Товарищи, у меня вопрос. Муж мой в пятьдесят первом служил с одним парнем, осетином. Хорошие люди, он говорил». - «Ну… разные», - почти согласились мы. «Он говорил, хорошие. У меня пятьсот рублей есть, а куда послать, я адреса не знаю. Газету теперь и не купишь, десять рублей у нас газета стоит. Хожу, спрашиваю людей, никто не говорит». Я назвала адрес осетинской общины на Новослободской. Бабушка обрадовалась - близко, пересадка на Чеховской! - и пять раз повторила адрес. «Я и армянам помогала, - похвасталась она, - сто рублей посылала им на землетрясение - а сейчас копейки. Ну, как-нибудь, с Божьей помощью…»

Вышла из вагона, стояла, улыбалась, махала нам рукой.

Бабушка.

Свободная.

Без газеты, без интернета, без начальника в голове.

Михаил Харитонов

С большой буквы и маленькой

Место, где нас нет

- На нас все держится, - сказал Алексей Яковлевич и немедленно выпил. Кажется, третью - или, может, четвертую.

Я был мал еще. За стол меня пустили на правах сына своего отца. Алексей Яковлевич Японосельский, член-корр. АН СССР, знаменитость, автор культовой книжки «Интересная физика» - писанной в соавторстве с великим Львом Вогау, - приходился моему папе кем-то по научной части: научруком или вроде того. То есть, можно сказать, родственником, если иметь в виду обычный стиль отношений внутри советской науки, особенно внутри Минсредмаша, то бишь атомной отрасли.

Правда, к тому времени мама с папой уже давно и безнадежно разругались. Но Алексей Яковлевич, в отличие от многих прочих, сохранил хорошие отношения с обеими частями развалившейся семьи. Поэтому он и сидел у нас на дачной верандочке, и пил четвертую - а может, пятую.

- Вот это, я считаю, плохо, - отозвался мой дед, уже прикончивший шестую.

Деда моего звали Иваном Михайловичем. В отличие от рафинированного Японосельского у него не было даже аттестата, не говоря о дипломе. Русскому парню родом из детдома - точнее, из детской колонии Шацкого - получить такие ценные документы было сложновато. Поэтому его пачка авторских свидетельств была существенно тоньше, чем могла б в иных обстоятельствах: необразованного ваньку, не имеющего нужной бумажки, очень легко обкрадывать. Тогда это называлось - «оформить на себя». Начальство, сослуживцы и прочая шелупонь оформили на себя три четверти того, что придумал и создал мой дед, простой русский человек Иван Михайлович Кондратьев.

- Чем плохо-то? - спросил Японосельский, берясь за седьмую.

Несмотря на сословные, национальные и прочие различия, мой дед был человеком его породы - что называется, головастым. Они друг друга прекрасно понимали, хотя и часто спорили.

- На нас все держится, - повторил дед. - То есть ОНИ у нас на шее сидят. А мы ИХ на себе тащим.

Алексей Яковлевич задумался. Ему не нужно было специально объяснять, кто такие ОНИ. Он с НИМИ имел дело всю сознательную жизнь - и ненавидел их до судорог, как и всякий советский человек, на свою беду родившийся в СССР с умом и талантом.

- Ну… - сказал он, - сидят. Но ОНИ же от нас зависят. И сами должны понимать. В конце концов они вынуждены будут… - Японосельский замялся, но было понятно, что он имеет в виду. Даже мне, хотя я был, повторяю, мал еще.

- Вот поэтому ОНИ когда-нибудь все это… - дальше мой дед произнес нехорошее слово, обозначающее примерно «угробят».

- Ну, не угробят. Это их родина все-таки, - заключил Японосельский и махнул восьмую.

***

«То березка, то рябина, куст ракиты над рекой. Край родной, навек любимый. Где найдешь еще такой». Чувствовалось, что автору было смертельно скучно, и тот самый край он в гробу видал. То есть эта такая песня о «том свете».

Когда я писал эту статью, то решил поинтересоваться, кто авторы музыки и слов. Оказалось - музыка Д. Кабалевского, слова некоего А. Пришельца. Ну да, символично. Только Пришельцу и петь песни о Родине, как может быть иначе-то, в самом деле. До чего же это характерно.

Еще было - «с чего начинается Родина». Предлагались варианты - «с картинки в твоем букваре», «с хороших и верных товарищей, живущих в соседнем дворе». Дальше было что-то про песню, что пела нам мать. Это уже резало слух - мать все-таки у каждого своя, и что это за мать, которая пела «нам» - а тут слышалось явственное «всем»? Догадка была проста - под веками вспыхивал великий красно-черный плакат военного времени. Родина-Мать зовет.

Еще ассоциации. Родина - что-то утреннее, розовое. Зорюшка. То, что красит нежным цветом стены древнего Кремля. Не самые стены, нет - это, скорее, «проклятое прошлое». А вот именно то, что их красит. Целующий, любящий луч очень-очень раннего утреннего солнца.

Я в детстве видел такое - когда меня везли с дачи, поздним жарким летом, очень рано. Мы уже подъезжали - на «Москвиче», водитель почти спал, бабушка моя просто спала, я тоже клевал носом на заднем сиденье, и вдруг - стройка, забор, розовый кирпич, и сверху чистый, безгрешный свет, которое все это безобразие румянит и золотит, да так, что хочется выйти из машины, обнять нагретые доски, смотреть и улыбаться.

И другое - туман. Тоже утренний, но не светлый, а белый: холодный, росный. Туман поднимался над речкой, путался в ивах, и это было безумно красиво и почему-то очень грустно, и само собой вспоминалось о каких-то жертвах, принесенных на алтарь, - хотя что вру, не думал тогда я ни о каком алтаре, просто грустно от мороси, от сырости, и как же хорошо, когда солнышко.

Все это было родное. То есть свое.

***

Вообще говоря, ничего особенно прекрасного - как, впрочем, и особенно плохого - в этом слове нет. «Родина» - это всего лишь место, где ты родился. Появился, так сказать, на свет. Не весь свет, а именно та точка, где это произошло с тобой. То есть для тебя - и, добавим, только для тебя.

Таким образом, «родина» - понятие субъективное, хотя и имеющее объективные корни.

В пару к нему существовало понятие объективное, хотя и с субъективными корнями - «Отечество» (для любителей этимологии: это русская калька с латинского patria). Место, с которым связаны судьбы поколений твоих предков по отцовской линии.

Нельзя сказать, что это понятие объективно в полном смысле этого слова - мало ли откуда родом наши пращуры на самом-то деле - но, скажем так, оно претендует на объективность, причем волевым образом.

Само понятие Отечества предполагает навязывание своей воли прошлому: волю, обращенную на происхождение «волящего», на корни его.

Человек, полагающий для себя свою страну не чем-нибудь, а именно Отечеством, как бы тем самым говорит: откуда бы ни пришли мои отдаленные предки - это уже не важно, но я хотел бы, чтобы они родились здесь: в этих горах, на этой реке, в сих лесах. «Века б они здесь жили», а даже если так случилось, что нет - «я о том мечтаю, чтоб так было».