Гана - Алена Морнштайнова

— Это было ужасающее зрелище, — рассказывал потом дядя Ярек, но главное, в тот момент в нос ему ударила такая сильная вонь из квартиры, что заставила его отступить на два шага назад. — Первое, о чем я подумал, что нельзя Миру туда отправлять, — рассказывал он.

Ганино выражение лица внезапно изменилось.

— Тебе что тут надо?

Когда дядя Ярек дошел до этого места, в его тоне появились агрессивные нотки.

— А что мне было делать? Я сказал, что Мира у нас и что дальше так продолжаться не может. Пусть забирает, иначе отведем ее в опеку, пусть там с ней делают, что угодно. У нас все-таки не пансион.

Он повернулся спиной, так ему хотелось поскорее уйти оттуда. Избавиться от этого кислого запаха, бьющего из квартиры, и от женщины в черном, избавиться от ее безжизненных глаз.

— Стой.

Он остановился.

— Где она?

Ярослав назвал адрес. Потом сбежал по лестнице и направился в пивную. Он не хотел присутствовать при том, как черная Гана появится в их доме.

Наверное, когда тетя Гана пришла за мной, Ивана Горачкова так же удивилась и испугалась, как и я. Она застыла в дверях и смотрела на тетю Гану, будто понимая, что должна что-то сказать, но не могла ничего придумать. Я стояла чуть поодаль и думала только об одном: я не хочу идти с тетей Ганой, но придется, ведь у Горачеков больше оставаться нельзя.

Тетя Гана переступала с ноги на ногу. Сломанные голени у нее все время отекали и болели. Она посмотрела на меня, будто видела впервые в жизни, и принялась изучающе разглядывать. Я решила, что она хочет найти во мне хоть какое-то сходство со своей сестрой Розой, раз уж ей придется обо мне заботиться. В детстве у меня только глаза были мамиными. Только с возрастом я начала находить в себе ее черты, а сейчас уже могу предста вить, как бы она выглядела, если бы ей дове лось состариться.

— Идем.

В голосе Ганы звучала такая усталость, что Ивана Горачкова перестала бояться и заставила себя заговорить.

— Ганочка, мне очень жаль, что так вышло…

— Идем, — повторила тетя Гана, теперь это прозвучало трагично и нетерпеливо. Как будто она не хотела даже слушать то, что ей Ивана собиралась сказать.

— Если бы я могла…

Тогда я думала, что она говорит о смерти моей семьи, что хочет выразить соболезнование тете Гане. И только гораздо позже я поняла, что она имела в виду на самом деле.

Тетя Гана резко выпрямилась, теперь ее тощая, одетая в черное фигура излучала не отчаяние, а ярость. Она бросилась ко мне, больно вцепилась в плечо костлявыми пальцами и с неожиданной силой потащила прочь.

— Ты могла, — кричала Гана маминым голосом. — Могла!

Я заревела от страха. Даже жизнь с Идой и Густой теперь показалась мне не такой ужасной по сравнению с тетей Ганой. По крайней мере, я уже понимала, чего от них ждать. Но как жить с безумной Ганой? Я надеялась, что тетя Ивана все-таки разрешит мне остаться у них. Она же видит, что у Ганы Гелеровой не все дома. Но Ивана Горачкова только стояла, как вкопанная, закрывая лицо руками. Я семенила рядом с тетей, и меня охватывало такое же отчаяние, какое по неизвестной мне причине отражалось на Ганином лице.

На улице тетя отпустила мое плечо и пошла медленнее. Это короткая сцена отняла у нее все силы, и теперь она размеренным шагом, явно преодолевая боль, направилась через город к дому на площади. Я послушно брела за ней. А что мне еще оставалось? Я не осмелилась сказать, что все мои вещи остались у Горачеков — от зубной щетки и пижамы до школьного портфеля. За всю дорогу мы не обменялись ни словом. Тогда я думала, что тетя Гана злится, но теперь я понимаю, что она была в таком же ужасе, что и я. Ведь она и о себе-то не могла толком позаботиться, а теперь ей пришлось взять на попечение маленькую девочку.

Мы были странной парочкой. Тощая измученная женщина в черном растянутом свитере, длинной юбке, грубых башмаках и платке, натянутом на лоб, тащила по городу заплаканную и растрепанную девятилетнюю девчонку в легком домашнем халатике и тапочках. Пока мы дошли до тетиного дома, я уже дрожала от холода.

На втором этаже дома на площади тетя Гана уселась за кухонный стол, а я, хоть и озябла до костей, сразу же открыла все окна, чтобы выветрить затхлый запах, от которого меня мутило.

— Я не взяла с собой зубную щетку и пижаму, — сказала я Гане в спину.

Она даже не шелохнулась.

— Мне завтра в школу а портфель остался у Горачеков, — продолжала я.

Тетя Гана сунула руку в карман и положила на стол ломоть хлеба. Даже издалека было видно, что к нему пристали волоски черной шерсти. Я повернулась к окну, которому всегда так завидовала, набросила на плечи покрывало с кухонного дивана, села на подоконник и стала наблюдать за людьми, снующими по площади.

Утром я проснулась от холода. Я лежала на кухонном диване, и пружины впивались мне в ребра. На мне был тот же халатик, в котором я пришла к тете, а накрыта я была вязаным покрывалом, в которое вчера завернулась перед тем, как заснуть. Окна по-прежнему были открыты, и холодный утренний воздух пробирал до костей. Я встала, закрыла окно и снова свернулась калачиком на диване, чтобы хоть немного согреться. Кухонные часы остановились несколько месяцев назад, но по звукам, доносящимся с площади, я вычислила, что пора вставать и идти в школу. Наверное, впервые в жизни мне очень туда хотелось.

Башенные часы начали бить, и я насчитала семь ударов. В соседней комнате послышалось какое-то шебуршение, вскоре дверь открылась и на пороге появилась тетя Гана.

При виде меня она застыла, будто совсем забыла,