Искупление - Лизавета Мягчило

— Ты не загоришься синим пламенем, если попросишь о помощи. — Славик молча проехал мимо неё к чемодану, поворошил вещи, вытаскивая темно-синие резиновые шлепки. Агидель нервно усмехнулась, облизала пересохшие губы.

— Они огромные.

— Дать веревочку? Привяжешь к ногам. Лучше тихо шаркать до дома, чем вбивать грязь в открытые раны. В конце концов, кто в этом доме идиот, я или ты?

Девушка неловко засмеялась. Подрагивающие пальцы потянулись к его протянутым рукам, быстро, словно боясь, перехватила шлепки. Аккуратно продевая в них ноги, закусила щеку, пытаясь скрыть улыбку. Выглядело комично и совершенно не подходило к тяжелой ситуации: растрепанная, с горящими от смущения щеками, в его громадной рубашке и сланцах… Елизаров почувствовал странное удовлетворение. Скопировал её закусанную щеку, сдержал широкую улыбку, ползущую на рожу.

Клиника, Елизаров, пора найти себе подружку, это даже не смешно. Смотреть на незнакомку в своей рубашке и писаться от радости это грустно. Очень грустно.

Скупо кивнув, Агидель направилась к дверям шаркающей несмелой походкой. Ноги сильно дрожали, каждую мышцу можно было рассмотреть издалека. Привыкший к спортзалам Слава знал, что они перенапряжены. Когда она была у самого порога он не сдержался, поехал следом. Лучи уходящего солнца мягко очертили её тонкую фигурку, переступающую дверной проем, пушистые спутанные волосы, казалось, пылали. И Елизаров позволил себе озвучить ту мысль, что скреблась внутри с начала её пляски на поле:

— Ты ведь прибрала силу Чернавы, Агидель? Ты ведьма?

Её плечи напряглись, пальцы вцепились в дверной косяк, царапнув крашенное дерево. Повернув голову, она скосила на него холодный взгляд, губы снова сжались в суровую полосу.

— Тебе нужно лечить голову, в ней полно всякой ерунды.

— Я не шучу. — Елизаров не обиделся, цепкий взгляд скользил по напряженному лицу, подрагивающим пальцам и расправленным плечам. — Я не сказал Сане, но пляску с полуденницей человек не способен выдержать. Она так опасна, потому что любая схватка с ней сулит увечья или смерть. А ты не просто выжила, на тебе заживает всё, как на собаке. Я помню, какими лоскутами висело мясо на пятках, когда я обрабатывал твои ноги. Сейчас всё по-другому.

— Нету ведьм в Козьих кочах, Вячеслав, не трать своё время и время друга. Помогать вам здесь некому. — Ногти царапнули по дереву, и она оттолкнулась, спускаясь по ступеням мягкой пошатывающейся походкой.

Колеса его коляски уперлись в высокий порог и Елизаров с сожалением остановился.

— В любом случае, спасибо. Сегодня ты спасла наши шкуры.

Агидель не ответила. Неловко запнулся её шаг, но девушка не обернулась. Не остановилась.

Он стоял на пороге, пока её силуэт не скрылся из виду. А затем, растерянно взъерошив пятерней волосы, вернулся в дом, сполоснуть таз и перестелить постель. Хватало того дерьма, что разбрасывает по дому шишимора. Уборка остужала мозги, вставляла все шестеренки на место.

Когда за окном раздался звонкий стрекот кузнечиков и сверчков, Славик привычно соскользнул с сиденья, прислонился к стене спиной и перетянул коляску через порог. Бестужев или свихнулся и решил добить поле за ночь, или его сожрала какая-то нечисть. Славик ставил на скудоумие друга: в своём стремлении всё сделать быстро, он доходил до абсурдного.

Со сгущающимися сумерками оживала деревня. Размеренно покачивая головами, шли коровы с цветущих лугов, подгоняемые окриками заботливых хозяек. Цепи от их привязи тихо позвякивали в дорожной пыли, тянулись следом. Совсем скоро они напьются воды и станут мерно жевать свою жвачку, пока тугие струи молока со звоном начнут биться о дно ведра, направленные умелыми руками доярки.

Со стороны озера слышался задорный девичий хохот, горели высокие костры, пускающие алые искры в быстро темнеющее небо. Среди всполохов и бликов танцевали парни и девчонки, нестройный хор их голосов неожиданно замолк, а ветер донес ужасную фразу:

— Полынь или петрушка?

И снова звонкий смех, путающийся с низкими голосами парней, синхронно орущими ответ:

— Полынь! Полынь!

— А ну тебя! Сгинь!

Замершие силуэты вновь заплясали, на грани безумия, свободы, которая опьяняет вместе с молодостью. Им не были страшны русалки, они не боялись лешего в лесах и полуденницы в полях — они были частью этого мира. И тот радушно принимал их в свои объятия.

Сворачивая к колосящимся полям, перешептывающимся под порывами прохладного ветра, Елизаров поежился. Стоило накинуть что-нибудь на майку. Ночи здесь были не по-летнему кусачие, пробирающие. Пока он доедет до Софьиного участка, подмерзнет. И, как выяснилось, будет сожран мошкарой. Тучки мерзких насекомых роились рваными клубками, тянулись следом за проезжающим парнем, липли к телу, забивались в рот и глаза. К моменту, когда перед ним появилось пустое поле с ровными рядами лежащих снопов, Елизаров почти дошел до каления, из горла яростными воплями вырывались ругательства. Коляска то и дело рвано останавливалась, когда пальцы срывались с колес, чтобы прихлопнуть на шее очередного нажравшегося комара.

Бестужева он нашел сразу — взгляд дернулся к несмелому пламени керосиновой лампы, в свете которой сгорбившись сидели две тени. Одна согнулась от старости, вторая от усталости. Быстро жующий Саша не заметил его, пока колеса коляски не выкатили Славика в круг света. Елизаров не сдержал короткого смешка. Оголодавший, Бестужев резкими рывками зубов отрывал от пышного хлеба кусок и сразу пригибался к ложке, зачерпывая щи из кислой капусты. Собственный желудок требовательно заурчал, на этот звук обернулась удивительно остроухая старуха.

— А вот и второй окаянный, что вы мне тут наделали? Держи, потчевать буду.

На ноги опустилась тарелка, в которую Софья плеснула супа прямо из глиняного горшка. Кусок жирной свинины соскочил с горлышка и шлепнулся в суп, оставляя горячие капли на ногах и жирный разводы на шортах. Он вздрогнул, но промолчал, быстро хватаясь за ложку. Переживания за жизнь Агидель заставили Елизарова забыть о еде, страшно только подумать… Глотая, почти не жуя, Славик вопросительно поднял бровь:

— А что наделали-то? Поле Саня сжал.

— А в суслоны кто ж теперь столько сложит? Меня ж на этом поле сегодня и похоронят, а не сложи всё, так за ночь отсыреет!

Бабка гневно надула дряблые сморщенные щеки, пожевала губы, упирая руки в бока. Наблюдающий за ней Саша растянул губы в улыбке, заговорил по хитрому увещевающим голосом:

— А вы не злитесь, бабушка Софья, расскажите нам историю, ответьте на вопросы и мы быстро с суслонами все вместе справимся.

— Ну ты и шинора[1]… — Растягивая последнее слово, старуха возмущенно выдохнула. Отобрала у Бестужева пустую тарелку и протянула бутылку клюквенного морса. Скосив взгляд на