Сочинения. Том 2 - Александр Строганов

Хорошо горят, но плохо говорят. Ха-ха.

Глупость сморозил, согласен. А все – чтобы только рассмешить вас.

Пьют отчаянно

И я выпивал с ними. Умирал раз шесть не меньше. Был молод, старался не уступать, а закалка – не та…

В те времена, когда я описывал своих солдат огня, люди мало что знали о пожарах. Эта информация замалчивалась. Впрочем, и пожаров было не так много. Потому мои книги пользовались успехом. В них присутствовали волнующие, немножечко авантюрные, немножечко детективные детали. Хотя линию я соблюдал всегда. Вы понимаете, о какой линии я говорю? Теперь я бы назвал это линией лояльности. Вы понимаете, о чем я говорю?

Ха-ха. Эзопов язык, да?

А как вы хотели? Мы так научены. И, уверяю вас, в этом нет ничего дурного.

Если хотите, в этом много вкуса. Недосказанность – великая вещь. Недосказанность рождает любовь.

В моих книгах присутствовал эффект костра. Я называю это эффектом костра.

Наблюдали вы когда-нибудь за костром? Ловили себя на мысли, что не в силах отвести взгляда от этого необъяснимого зрелища?

Теперь, когда наши, так сказать, пожелания сбываются… понимаете о каких пожеланиях я говорю? «Гори все синим пламенем…» – вот о каких пожеланиях я говорю… так вот, теперь, когда наши пожелания сбываются, будем говорить, сбылись уже, интерес к моим опусам пропал. Теперь им трупы подавай. Как говорится, огонь, вода и медные трупы.

Очередную глупость сморозил, согласен. А все – чтобы только рассмешить вас.

До космической пыли нынешнему читателю дела нет. Совесть на булку не намажешь

Они чрезвычайно голодны, не находите? Они едят целыми днями, дома на улице, в театре. На деревьях и под деревьями. В конторах и оврагах. На просеках и за рулем. В кроватях и под дождем. Жуют, жуют, жуют. Все время жуют. Обращали внимание?

– Кто?

– Все. Все буквально. Их ждет влажный ад. Любите Данте?

Любите, любите.

Да.

Вы путешественник?

Можете не отвечать, я это знаю наверное. У меня глаз наметан.

Вы пишите. Все записывайте.

И меня опишите. Кто знает, чем все обернется завтра.

Надо бы рассказать ему о Гиперборее. Непременно.

– А вам, наверное, показалось, что я творю что-нибудь наподобие эротических романов? После моего рассказа о той рыжей осавиахимовке? Нет, нет, совсем другое, противоположно другое.

Вообще сейчас я ничего не творю. Наверняка вы, как и многие, думаете, что сам я из пиротехников или пожарных, и знаю предмет как свои пять пальцев? Черта с два. Впрочем, я – погорелец. У нас вся семья сгорела, когда мне было шесть лет.

Нет, нет, все остались живы, но стали погорельцами. Я и теперь иногда принюхиваюсь к себе. Проснусь ночью, как будто гарью пахнет. Прислушаюсь – нет, как будто. Это участь всех погорельцев.

А кто в России не погорелец, скажите по совести? В той или иной степени – все погорельцы. Дети революции. Да. Бестелесные дети революции. Бестелесные рабочие, бестелесные колхозницы, бестелесные пожарники, бестелесные проститутки и их сутенеры. Даже породистые обученные собаки – бестелесны.

– Почему?

– Так уж случилось. Стали функцией, понимаете? Хотели ухватить Бога за бороду. А стали функцией. Даже не зн’аком.

Хочется водки. Вам не хочется водки?

– Нет.

– А мне хочется. Профессиональная деформация. Ну, что же, пойду в ресторан один.

Продин ловко вскочил на ноги и был таков.

Вскочил на ноги и был таков.

***

Сливочными летними вечерами писатель Продин, предварительно постелив узорную листву рукописи, с гулким стоном оседал на пол своей темной кухни, надолго задумывался, иногда так и засыпал до утра.

Сливочными летними вечерами писатель Продин, усевшись прямо на кухонном полу, зазывал вернувшуюся с работы жену Антонину и вдохновенно читал ей главы своего программного романа.

Антонина, жена Продина, воспитательница в младшей группе детского сада «Осинка», уважительная, уютная, склонная к вязанию женщина, страдающая мигренью, на читках плакала. Всегда или почти всегда.

Антонина мечтала о безоблачном бытие.

Антонина мечтала об Америке.

Плакать она начинала уже на втором или третьем предложении.

Продин любил жену за чувствительность и вообще любил ее.

Многие друзья Продина уехали. Кто – в Америку, кто – в Израиль. Продин же, в силу волевой несостоятельности и склонности к покаянию уехать не мог.

Физически.

Не мог и не хотел.

Нередко Антонина повторяла, – Что ты думаешь своей головой, Продин? Уже все твои друзья уехали. Кто в Америку, кто в Израиль. А ты все не едешь и не едешь. Посмотри, как ты пишешь. Разве кто-нибудь еще так пишет? А ты все не едешь и не едешь. Хорошо, пусть Израиль тебе не нравится. Я, допустим, от него тоже не в восторге. Но чем Америка тебе не хороша? Сколько это может продолжаться, Продин?

Нередко Антонине снился домик на берегу океана, белоснежные яхты и кремовый с золотистой окантовкой кувшин для мытья рук. Иногда вместо домика появлялись тучные стада коров или ручные чайки, но кувшин все равно присутствовал. В домике кувшин стоял на подоконнике, а когда женщина умилялась над животными и птицами, кувшин она держала в руках.

Антонина чахла. Семейная любовь покидала ее.

Антонина чахла и хирела.

С тем, чтобы как-то взбодрить жену, Продин решил покончить с собой. Не столько повеситься, сколько обозначить факт повешения.

В четверг, пятнадцатого сентября, за десять минут до возвращения Антонины, Продин приладил заранее заготовленную веревку с петлей к трубе в ванной комнате и принялся ждать дверных звуков.

Впервые за долгие годы Антонина задерживалась. Она в окружении болтливой и сердечной одноклассницы, по настоянию последней, превозмогая головную боль, вспоминала девичество.

Ожидание супруги казалось писателю бесконечностью

Нервное возбуждение сменилось унынием.

Уныние сменилось пустотой.

Пустота сменилась любопытством.

С тем, чтобы испытать торжество висельника Продин сунул голову в петлю и… удавился.

Возвращение Антонины совпало с гибелью трубы, так что бездыханное тело мужа явилось ее взору в клубах пара. Столь потрясающего зрелища Продин не мог себе представить даже в самых коварных своих фантазиях.

Первое, что проронила Антонина, немного оправившись от шока, было – Кто же это?

В эту минуту она еще не знала, что перед ней Продин, и что Продин жив, как и прежде.

***

Межу тем, за окном воцарились вечнозеленые болота.

– Скоро Суглоб, – подумалось мне.

***

Однако без Продина скучно, подумалось Андрею Сергеевичу

Что он мне? ведь еще вчера я и знать не знал его, а вот теперь он ушел и чего-то не хватает, подумалось Андрею Сергеевичу.

Как образуются эти связи между людьми? Молниеносно.

Молниеносно! подумалось Андрею Сергеевичу.

Вот я теперь помню о нем. Зачем?

Тревожусь?

Нет, не чувствую. Да и не о чем тревожиться. Он так скоротечен в своей сути, что скверному событию за ним не угнаться, подумалось Андрею Сергеевичу.

Что со мной?

Надо бы до Суглоба сходить облегчиться.

Кто знает, что там будет и как? подумалось Андрею Сергеевичу.

Продин прав, надо бы посмотреть на проводницу. Как же так ехать и не узнать проводницы? Зачем?

Кто знает, может быть… что-нибудь существенное… а может оказаться пустое… так или иначе, не дело… хотя… нет-нет, надобно, и все тут… в противном случае – малодушие и никчемность, подумалось Андрею Сергеевичу.

Хотя подлинного любопытства нет.

Во мне любопытство Продина, вот чье во мне любопытство. Как он, однако, заразителен! А как я заражаем!

Совсем нет иммунитета, – подумалось Андрею Сергеевичу.

С другой стороны, путешествие в путешествии, подумалось Андрею Сергеевичу.

Малое путешествие – это неплохо. Даже и хорошо. Очевидный плюс. Новые люди. Новые знания. А вдруг, что-нибудь из важного и насущного?..

Решено.

Или…

Да нет же, не дело это, сиднем сидеть, факт. И так уже…

Что так уже?

Кто знает этих людей?

Оттого и не знает, что не знакомится. Да разве это труд, в моем-то возрасте?.. совсем, напротив… и поперек… дело должно быть сделано, всякое дело… вот, пришла в голову мысль – и, следом, дело… а как же? как же иначе? По-другому выходит малодушие и никчемность.