Кроссуэй. Реальная история человека, дошедшего до Иерусалима пешком легендарным путем древних паломников, чтобы вылечить душу - Гай Стагг

А может, я напрасно равнял себя со святыми? Если честно, их мысли, желания, тайные мотивы – все это оставалось для меня тайной за семью печатями. И сейчас, когда только что завершилась самая опасная часть моего паломничества, любое такое сравнение отдавало дешевой мелодрамой. Чем дольше я ждал в капелле, тем сильнее радовался, что вышел в путь среди зимы: ведь если нового папу выберут только на Пасху, я окажусь в Риме в исторический момент!

Я подошел к окнам усыпальницы. Те находились довольно высоко от пола, и сквозь них я видел границу вечных снегов. В небе зажглись первые звезды. В лунном свете поблескивал снег. Налетел ветер, взметнув снежинки, но быстро стих, и ночь была спокойной. Буря улеглась. Перевал был свободен.

Завтра мне снова предстояло выйти в путь.

Ад в Вечном городе

В небо над Аостой взвились шесть воздушных шаров – нет, не шесть… семь, восемь! Разноцветные, в череде красных и белых полосок, в оплетке зеленых и желтых колец, шары летели все выше и выше, словно горсть леденцов в ярких фантиках, брошенная на бескрайний небесный простор. Кто их выпустил? Откуда они появились? С балконов? А может быть, из печных труб?

Февраль близился к середине. Было утро, среда. На улицах пестрела кутерьма костюмов и юбок – люди спешили на работу. Иногда кто-то останавливался, ненароком смотрел вверх, видел шары – и замирал. Другие, заметив их, указывали в небо пальцами. На площадях уже собирались толпы, зевак становилось все больше, и вскоре, казалось, за полетом следил весь город.

Ветер подхватил шары и понес их к долине, Валле-д’Аост. Мне было по пути, и я последовал на восток, за парадом. В Альпах я шел медленно, но спуск оказался на удивление легким. Рюкзак полегчал, на душе посветлело, да и погода здесь, ниже снеговой границы, оказалась не в пример ласковее. Я снова возликовал: перевал пройден! Теперь все получится!

На холмах, окружавших долину, виднелись террасы с увитыми лозой шпалерами. Летом их листва могла бы дарить тень усталому путнику, то есть мне, но стояла зима, а с голых веток много не попросишь. Сквозь решетки я все еще видел шары. Они то мчались вперед, то дрейфовали обратно, то сбивались в кучу, то разлетались, словно бильярдные шарики, стремительно летя по мягкому войлоку неба. Я шел за ними почти все утро, но уже не раз замечал, что один завис прямо у меня над головой; над ивовой корзиной выпирал разбухший оранжево-синий воротник.

К началу дня отстающий шар уже еле плелся. Едва минуло одиннадцать, он тяжело осел на дальней стороне долины, и корзина повалилась на землю. Я все смотрел, ожидая, когда покажется воздухоплаватель – но напрасно. Может, там никого и не было? Улетевший шар! Бедный аэронавт! Его друзья полетели в Пьемонт, а ему теперь только локти кусать!

На юге долина резко обрывалась и вела в средневековый городок под названием Иврея. Мощеные улицы были чисты до блеска, но на камнях осталось немало фруктовой мякоти и кожуры – следов карнавала. Каждый год горожане обкидывали друг друга апельсинами, и хоть вся эта катавасия закончилась несколько дней тому назад, в воздухе древнего города все еще витал запах пропавших цитрусов.

Посреди городка, на холме, высился ветхий собор. Поблизости сутулились приходские постройки. Одной из них был приют для бездомных, где мне выделили койку на ночь. Там пахло словно в благотворительном магазине: старыми одеялами, читанными книгами и ношеной обувью.

К вечеру пришли еще десять человек. Они обращались друг к другу по прозвищам. Я надеялся, мое паломничество нас сблизит, но они отвечали мне хоть и без грубости, но явно слегка недоуменно.

Старший, Стефано, с дряблой кожей и щербатыми зубами, прозывался Папой.

– Ты кем трудишься? – спросил он.

– Паломник, – отозвался я.

Стефано нахмурился.

– Иду в Рим, – объяснил я. – Потом в Иерусалим.

Стефано по-прежнему хмурился. Я объяснил свой путь отсюда до столицы: на восток, через Пьемонт и Ломбардию, на юг через Апеннины и потом на юго-восток через Тоскану и Лацио.

– Любишь ходить, – оборвал он меня. – Ясно. Есть для тебя словечко. Ты не паломник. Ты randagio.

Я вынул словарик. Randagio. Бродяга. Ладно, ничего так прозвище. Жить можно.

В спальне стояла дюжина коек. Старые рамы скрипели всю ночь. На соседней кровати разместился мужчина средних лет в кожаной куртке и кожаном галстуке – Альдо по прозвищу Барыга. Оказалось, он бывал проездом почти во всех английских городах. А я в них бывал? Он был серьезен и суров, как будто весь наш разговор зависел от моего ответа.

– Сток? Блэкберн? Хаддерсфилд?

Я покачал головой.

– Болтон? Лутон? Уиган?

– А где вам понравилось?

– В Лондоне плохо. Боже, я ненавидел Лондон. Как же я его ненавидел! В Конуи. В Конуи понравилось.

Я продолжал задавать вопросы и в конце концов узнал, что сестра Альдо вышла замуж за жителя Йоркшира, фаната «Шеффилд Уэнсдей», и тот таскал шурина на каждую гостевую игру. Еще я понял, что мнение Альдо о городе напрямую зависело от исхода матча.

– Престон? Ипсуич? Барнсли? – продолжал он. – Стерлинг? Сандерленд? Лит?

– Эдинбург, – вздохнул я. – Был там пару месяцев.

– Эдинбург? – скривился он. – Боже, как я его ненавидел!

Мое паломничество Барыгу явно озадачило.

– Хочешь ехать? – Он развернул мои карты. – Семь часов. Хочешь идти? – Его палец провел линию в девятьсот километров от Ивреи до столицы. – Два месяца.

– Надеюсь поспеть в Пасхе.

– К Пасхе?

– Конец марта. Пять недель.

– Два месяца, – повторил он, ткнув в карту большим пальцем.

Я ГАДАЛ: МОЖЕТ, ВЕСЬ ЭТОТ ШУМ – ПРОСТО СВИДЕТЕЛЬСТВО БЕССИЛИЯ? И СРЕДИ ЭТОГО НАРОЧИТОГО ГНЕВА Я ВДРУГ ЗАДУМАЛСЯ: А ЧТО, ЕСЛИ Я ПРИТВОРЯЮСЬ САМ?

Ужин был в семь. Обои на кухне кто-то содрал, оставив на стенах рябые следы штукатурки. Мы расселись за длинным столом, и Стефано выставил на виниловую скатерть одиннадцать порций тортеллини. В Италии выбирали премьер-министра, причем голосовать предстояло уже завтра, и у каждого было свое мнение о том, кто победит. Впрочем, все они галдели, перебивали друг друга, и я не мог удержать нить беседы. Но их политические пристрастия я начал понимать – когда один вцепился себе в горло, желая показать, что задушил бы кандидатов, а другой схватил себя за волосы. Но чем больше они размахивали руками и вопили, тем меньше мне казалось, будто их и правда заботит политика. Все эти споры несли отпечаток какого-то дешевого перформанса, и я гадал: может, весь этот шум, все эти угрозы – просто свидетельство бессилия? И среди этого нарочитого гнева я вдруг впервые с начала пути задумался: а что, если я притворяюсь сам?

Когда спор ненадолго утих, я спросил, пойдет ли кто из них голосовать.

– А зачем политикам нужно, чтобы мы голосовали? – проревел Стефано.

– Да ты сам-то хоть раз голосовал? – Альдо ударил ладонью по клеенке.

– А я скажу зачем! – не унимался Стефано. – Если я отдам свой голос, а тот, за кого я голосовал, победит, что тогда? Тогда, выходит, это я виноват! Клянусь всеми святыми, Папа не голосовал ни разу! Что бы они ни сделали, обвинят меня! Да я и понятия не имею, как голосовать! – Он скрестил руки на груди. – И потому я завтра весь день проведу в церкви! И Папу никто не обвинит!

На мгновение воцарилась тишина – а потом опять начались крики, вопли, и все пошло по новой.

Выборы состоялись. Победу разделили левоцентристы, правоцентристы и партия оппозиции, которую возглавлял эстрадный комедиант.

Ничего нового не случилось – впервые за все мое путешествие по Италии.

Я дошел до Паданской низменности. То была огромная равнина, и простиралась она по всей ширине Северной Италии. Дорога франков пересекала ее в нижней области, самой плодородной. Когда-то тут были болота. В XV веке цистерцианцы их осушили, драгировали и превратили в рисовые поля, и теперь в далекую даль, до края окоема, тянулись участки жнивья, разделенные оградами, запрудами и бетонными каналами – те укрывали землю мокрой серебряной паутиной.

С первых же минут, как только я вышел на равнину, возникло стойкое чувство, что за мною следят. Каждый раз, когда по полям прокатывался ветер, я оглядывался, а один раз даже влез на шлюзовые ворота, пытаясь рассмотреть вдалеке незримого чужака. Серое небо. Серая земля. Протоки сплетались в узор, точно рисунки в долине Наска. Мертвенно-бледный свет солнца, крахмальная белизна почвы, безликая пустота, куда ни посмотри – конечно же, я был один. В тот миг, стоя на шлюзе, я ощутил себя ничтожной пылинкой на пейзаже, и резвая самоуверенность, охватившая меня во время спуска с Альп, сменилась тревожными уколами нерешительности и сомнений.

А так я шел быстро и по сторонам не глазел. Шла третья неделя поста. Я должен был наверстать время. До Рима идти два месяца? Да ладно. Альдо и соврать мог на голубом глазу. Правда, я много дней потерял из-за снега, и это тревожило. Да, сейчас небо было ясным, но я не видел и следа весны – лишь мертвую пустошь, которая не давала забыть, что здесь по-прежнему властвует зимний холод.