Кроссуэй. Реальная история человека, дошедшего до Иерусалима пешком легендарным путем древних паломников, чтобы вылечить душу - Гай Стагг

На то, чтобы проползти километр разодранной земли, у меня ушел час.

С другой стороны кургана стоял человек в ярком жилете. Когда я сполз, он бросился ко мне. Он кричал, что здесь идти опасно, что гора нестабильна, но вдруг прекратил кричать, и его челюсть медленно пошла вниз. Перед ним стоял я – сгорбленный, тяжело дышавший, измаравшийся в снегу, – и должно быть, я выглядел так, словно сам вылез из-под лавины.

– Вы живы? – спросил он. – Господи, вы живы?

В Мартиньи Рона сворачивала на восток. Вслед за ней послушно изгибалась трасса. «Сан-Бернар-Экспресс» уходил в другую сторону, на юг: рельсы огибали реку Ла-Дрансе, приток Роны. Дорога франков поднималась в гору и тоже шла на юг, к границе Италии.

Я двинулся вперед по западной стороне долины и к середине утра, на развилке, выбрал нижний путь, ведущий к Ла-Дрансе. Его ограждала лента – предупреждала, что дорога рискованна, – но она провисла, узлы давно ослабли, и я прошел мимо, не обратив на нее внимания.

Через полчаса я был у реки. Здесь висела еще одна лента, преграждавшая доступ на деревянный пешеходный мостик: у него треснула арка, и доски разошлись.

Зараза! Мне кровь из носу нужно было к вечеру добраться в Орсьер, а еще предстояло одолеть подъем в несколько сотен метров. Руки и ноги закоченели. Я бесился от разочарования и бегал на месте. Что делать? Что мне делать? Перейти канал вброд не получалось, он был слишком глубок, поток – слишком быстр, а другой мостик, единственный на всю округу, находился в нескольких километрах в стороне от моего пути. Над водой торчали валуны. Перейти по ним? Нет, их не так много.

Я пригнулся, поднырнул под ленту и ступил на мост. Ноги скользили по доскам, отчаянно цеплялись за опору. Я поскользнулся раз, два, ухватился за перила, пытаясь удержаться, сделал еще пару шагов – и доски предательски хрустнули, а я рухнул прямо в Ла-Дрансе.

Тяжесть на плечах рванула меня обратно, рюкзак шмякнулся на мост, я вскинул руку к поручню, но тот выскользнул из хватки, пальцы мазнули по перилам, по балюстраде, по дощатому настилу, я рванулся второй раз – и доски разломились.

Река была мучительно ледяной. У меня с ног словно заживо содрали кожу. Сухожилия свело судорогой, в бедра впились шипы, мой «журавлик» онемел и скукожился, и пахнуло нержавейкой – вода была ненамного теплее нуля.

Пока я падал, меня крутануло, ноги задрались, грудь повело вперед, под весом рюкзака я развернулся по оси, и вместо того, чтобы потянуть назад, ранец только ускорил падение, и меня швырнуло прямо мордой в реку.

Но ко дну я почему-то не пошел.

Я не сразу понял, что случилось. Рюкзак зацепился за балясину, и ремни держали меня над потоком. Я жив! Я цел!

Я застрял.

Деревянные устои уцелели. Поплескавшись в поисках опоры, я всунул левое колено между балками, зацепился правой рукой за подмости, раз, два, три, рывок – и я вырвался из воды, вытянул себя на площадку и с нее – на берег. Какое-то время я пытался согреться, качая пресс, но руки были как не мои, и я не мог сделать ничего, только лежал на рюкзаке, тяжело дышал, глотал воздух и сгорал со стыда.

Все это случилось слишком быстро, я даже не успел испугаться. Все, что я чувствовал – это отчаянное желание попытаться снова. Но я предпочел иной вариант. Неподалеку, чуть позади, остался бетонный мост, и по нему, пересекая долину, проходила железная дорога. Я сменил промокшую одежду, взобрался наверх по тропинке и побрел по склону до колеи.

Поезда шли к мосту через тоннель. Там царила кромешная тьма. Я вслушивался несколько минут, но слышал только порывистый шум потока, и решил рискнуть.

Я шагнул на мост, и у меня закружилась голова – не от страха высоты, а от осознания собственной малости. Здесь гулял ветер, он давил на ноги, на рюкзак, бил по глазам, туманил зрение. В дымке горы казались смятой тканью со складками оврагов и белыми загибами гряд. Колея была узкой, и стоило вглядеться в домик смотрителя на дальнем берегу, как она тут же сходилась в линию.

Я прошел четверть пути, и вдруг эта линия выгнулась. Ветер? Нет! Металл стонал под огромной тяжестью. Рельсы дрожали, пульсировали, и сердце забилось им в такт – казалось, я это слышал: та-та-там, та-та-там, та-та-там, – а потом я вдруг понял, что звук идет из тоннеля!

Я пошел быстрее, считая шпалы и не смея оглянуться. Половина пути. Рельсы загудели. Волны шли по всему полотну, по бетонным мостовым аркам… Я побежал, спотыкаясь в снегу. Звук нарастал, становился все громче и громче. Я уже не слышал ветра, не слышал реки, не слышал ничего – только усиленное во сто крат биение собственного сердца.

ТАТА-ТАМ, ТАТА-ТАМ, ТАТА-ТАМ.

Три четверти пути. Береговой склон поднимался к мосту. Я несся изо всех сил. Прочь с рельс, прочь от шпал, прочь от балласта, через парапет, к тому спасительному домику, и вломиться со всего маху прямо в дверь…

Локомотив пронесся мимо, мелькая чередой красно-белых вагонов с мультяшными сенбернарами. Из одного окошка глазели двое мальчишек, близняшки в синих блейзерах с полосатыми лентами, как у гардемаринов. Я вскинул руку им вслед, в шутливом салюте – но этого они, конечно, уже не видели: поезд прошел.

Брат Жан-Мишель, седой старик, встретил меня в пресвитерии Орсьера. Его лицо, исчерканное сеткой морщин, все время казалось хмурым. Он задавал мне стандартные вопросы: откуда я, как долго иду, почему один, почему зимой… – и даже не слушал моих ответов. Что-то было не так. Но что именно?

– А Рим? Когда в Рим?

– На Пасху.

– Ясно. Значит, к новому папе.

– К новому папе?

– У нас на Пасху будет новый папа.

Я открыл рот – и закрыл.

– Папа ушел на покой, ты понимаешь?

– Папа Бенедикт?

– Бенедикт уже не папа.

– Нет, – сказал я. – Не понимаю.

Он объяснил что мог. Бенедикт был стар. Он был слаб. Проблемы Церкви… это слишком тяжкое бремя для одного человека. Папы не уходили на покой с XV века. Да, давно, очень давно. Это был смелый поступок… смиренный поступок… Брат Жан-Мишель умолк, уставился на кофейную чашку и с минуту молчал.

– Идешь по Дороге франков? – наконец спросил он.

Я кивнул и рассказал, как шесть недель тому назад вышел из Кентербери, пересек виноградники Шампани, долины Южной Марны, холмы Верхней Соны и Юрские горы, а потом обошел Женевское озеро и поднялся в Альпы.

Морщины обозначились резче.

– А завтра на автобус?

– Завтра на перевал.

Брат Жан-Мишель покачал головой.

– Там не пройти. Можно упасть. Заблудиться. Очень опасно.

– Я могу держаться лыжных трасс.

– У тебя есть лыжи? Есть проводник?

– Паломники так без проводников идут.

– В апреле – да. В мае, летом – да. Но не в феврале. Я уже сколько лет на приходе, и никогда у нас не было паломников в феврале. Сегодня поспишь под крышей. Завтра – на автобус.

Да, наверное, он был прав. С того времени, как Дорога франков возродилась, никто не шел по ней зимой. Впрочем, до открытия тоннеля у путников не было выбора. В Средние века богомольцы весь год шли через Гран-Сен-Бернар. Тысячи проходили этот путь по снегу.

Вот как-то так я и сказал.

Морщины чуть смягчились.

– Пустыня… – произнес он. – Тебе знакомо это слово?

– Где постился Христос?

– Где его искушали. Где он говорил с дьяволом. – Священник встал. – Сейчас пост, и мы в пустыне.

– Угу, – кивнул я.

Ну а что я еще мог сказать?

– Но пост кончится, и у нас будет новый папа. И ты будешь его первым паломником!

Лыжное снаряжение пресвитерии хранилось во флигеле. Брат Жан-Мишель позволил мне взять пару снегоступов на двух условиях: первое – я оставляю их в приходе по другую сторону перевала. Второе: если погода испортится до Бур-Сен-Бернара, я возвращаюсь.

Мой приют на тот день находился по соседству. Внизу я нашел кухню и столовую, наверху – устланный ветошью чердак. Прежние паломники расписали потолок: пожелания удачи, куцые огрызки поэзии, рисунки, каракули… Нашлись и строки из Песни восхождения, выписанные из Библии красной пастелью: «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя».

Я вывалил содержимое рюкзака прямо на обеденный стол и решал, что можно выбросить. Среди мусора я заметил открытку: святой Бернар на коленях и Дева Мария. А вот и зимний пейзаж с молитвой. И несколько грязных конфет – последние крохи щедрого дара, который я получил в школе Жана-Батиста де ла Салля в тихое утро Богоявления семьсот восемьдесят один километр тому назад. Я положил подарки в нагрудный карман, застегнул кнопку и перепаковал рюкзак.

ПАПА БЕНЕДИКТ УШЕЛ НА ПОКОЙ. ПРОБЛЕМЫ ЦЕРКВИ… ЭТО СЛИШКОМ ТЯЖКОЕ БРЕМЯ ДЛЯ ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА.

Мне предстоял самый тяжелый день паломничества. Перевал находился в двадцати шести километрах от Орсьера. И в полутора километрах выше. И брат Жан-Мишель был совершенно прав: одолевать его в плохую погоду… конечно, лучше не стоит. Но я знал, что все равно это совершу. Даже вопреки тому, что надо мной, сменив беспечную уверенность ранних недель, нависла угроза. Я шел уже не по своей воле: меня влекло нечто иное, нечто, бывшее сильнее меня. И то, что я едва сумел избежать смерти, не позволило мне этого забыть. Мосты, рельсы, несчастные случаи: эти картины уже давно терзали мне душу в темные тоскливые ночи.