Генри и Катон - Айрис Мердок

«Хотел бы я, чтобы богиня схватила меня за волосы и сказала, что мне делать», — подумал Генри. Было одиннадцать часов. Позавтракал он в постели. (На этот раз поднос принесла Герда.) Он сказал, что хочет встретиться с Меррименом, и мать, для которой семейный адвокат был все равно что слуга, позвонила и велела тому немедленно приехать. Мерримен нужен был Генри, чтобы убедиться, насколько завещание недвусмысленно и законно. И убедился. Сэнди, сознавая свой долг, оставил имение полностью своему брату. Так что все было в порядке. Генри не желал слышать о фермах или о вкладах, которые, по мнению Мерримена, были очень хороши, или о том, как Мерримен отговаривал продавать «Луговой дуб», или как он учил Герцу честному способу не платить налог на наследство. Генри еще не вполне пришел в себя, чувствовал легкое головокружение, сильную усталость, свет и звук раздражали его, поэтому он решил, что будет лучше, если снова ляжет. Поленья в большом камине прогорели и с шелестом мягко осели, как снег. Генри сомневался, что сможет добраться до дивана. Он встал, но вместо дивана направился к двери, намереваясь вернуться в спальню. Из столовой еще знакомо пахло дымком тостов. В холле он увидел несколько очень хороших акварелей восемнадцатого века, которые висели там, сколько он помнил себя. Он было хотел рассмотреть их поближе, когда услышал голоса, доносившиеся сквозь открытую дверь из гостиной напротив.

Гостиная тремя такими же, как в библиотеке, окнами выходила на южную сторону, и из них открывался вид на упорядоченный пейзаж: луг, уступами спускающийся к озеру, речная долина, обелиск, лес за ним и на самом краю справа, на вершине холма, маленькая декоративная, под греческие руины, беседка с зеленым куполом. Яркий, почти солнечный пейзаж с сочной зеленью распускающихся деревьев в лесу выделялся под более темным небом. Белая с желтым гостиная с высокими зеркалами и столиками между окнами была обставлена сдержанно. Посередине круглый инкрустированный стол, горка в углу и комплект расставленных как попало канареечно-желтых стульев в стиле Людовика XV, которыми никогда не пользовались и которые за большие деньги были обработаны под старину. На стенах висели семейные силуэтные портреты девятнадцатого века, на высокой каминной полке стояли французские золоченой бронзы часы, поддерживаемые сфинксами, под ними портрет какого-то предка с собакой, который сонному взору Генри показался очень похожим на портреты кисти Стаббса[16]. И здесь горел камин, перед которым на смятом коврике расположились несколько мягких кресел с откидной спинкой, но в комнате было холодно и пахло как в нежилом помещении. Возможно, он согнал мать и Люция с их привычного места.

Едва он вошел, Люций вскочил на ноги и неуклюжей, скованной походкой, в которой в то же время проглядывало самодовольство, улыбаясь, сразу направился к двери.

— Уверен, Шарик, ты хорошо выспался, а?

Бодрый тон, которым Люций произнес эти слова, выдал, что он не уверен, как держать себя. На манер родственника, веселого дядюшки или сверстника, лишь немного постарше? Этим утром Люций гляделся моложе, был по-мальчишески оживлен, глаза поблескивали. Он взъерошил седые волосы, потом медленными длинными пальцами отвел со лба, подмигивая и улыбаясь.

Генри не собирался помогать ему найти верный тон.

— Выспался о'кей.

— Он стал говорить как американец, — заметила Герда.

— Нет-нет, ни в коем случае, мы так не можем… Хотя, по сути… А, неважно, я должен вернуться к работе над книгой. Tempus fugit[17].

— Не могу вспомнить, о чем твоя книга, — сказал Генри. — Хотя, пожалуй, и не знал никогда.

— А, да политика, политические вопросы, абстрактные, знаешь ли, вещи, всякие идеи. Герда находит, что я как Пенелопа с ее тканьем. Трудная работа. А ты пишешь книгу?

— Да, — ответил Генри.

— Ты уже опубликовал что-нибудь?

— Нет.

— А о чем твоя книга? — поинтересовался Люций.

— О Максе Бекмане.

— О ком?

— Макс Бекман. Художник.

— Боюсь, не слыхала о таком, — сказала Герда.

— О, Макс Бекман! — протянул Люций, — Ладно, надо идти вкалывать. Arrivederci[18].

Генри посмотрел вслед Люцию, вылетевшему из гостиной, и сел напротив матери. Сказал:

— Холодно тут. В Америке мы заботимся, чтобы холод не проникал в дом.

— Как ты себя чувствуешь?

— Отвратительно.

— Перелет причиной?

— Да.

Они смотрели друг на друга в молчании, которое, хотя и происходило от чувства неловкости и почти полной невозможности искреннего общения, все же не было обременительным. Герда видела перед собой темноволосого курчавого, приятного лицом молодого человека с маленьким красивым ртом и круглым подбородком, который, казалось ей сейчас, не изменился с тех пор, как был двенадцатилетним мальчишкой. Даже продолговатые, настороженные, блестящие, мрачные глаза были теми же, выражающими обиду, жалость к себе. Генри смотрел на мать, конечно постаревшую, пополневшую, но все еще красивую, сохранившую прежнюю уверенность, свойственную красивым женщинам; на ее довольно широком бледном лице вроде бы не было никакой косметики, большие прекрасные карие глаза как будто бы ничего не скрывали. Темные шелковистые волосы сегодня были распущены, что делало ее похожей на молоденькую девушку. На ней было изящное простое твидовое платье с розовой итальянской камеей на вороте.

Генри чувствовал себя приятно собранным и холодным, как спортсмен. Никакой опасности раскиснуть.

— Давно уже Люций живет здесь? — спросил он и, поняв, что голос его прозвучал довольно жестко, невольно нахмурился.

— Ну… года два или три… ты ведь не против?

Генри пальцами разгладил складки на лбу и ничего не ответил.

— Ты не помолвлен, не собираешься жениться? — спросила Герда.

— Я, помолвлен? Нет, конечно, нет. И не женат, если уж речь зашла об этом.

— Но ты ничего не имеешь против Люция? Он потерпел полный крах в жизни.

— Неужели?

— Нельзя не пожалеть человека…

— Почему я должен быть против?

— Потому что это твой дом.

Словно задумавшись над словами матери, Генри вновь замолчал, по-прежнему спокойно и чуть сонно глядя на нее.

— Ты… собираешься остаться здесь… да?

— Здесь? Ты имеешь в виду дом или Англию?

— И то и другое.

— Не знаю, — ответил Генри. Он заметил фотографию Сэнди на маленьком столике у матери за спиной. Несомненно, еще не успела убрать ее. Он почувствовал, что должен что-то сказать о Сэнди, — Тебе, должно быть, тяжело.

— Что?..

— Переживать… утрату.

Герда промолчала. Спав с лица, она сжала губы и напряженно смотрела на Генри с выражением стоического отчаяния. Ничего не отвечая.

— Мне очень жаль, — сказал Генри с нажимом необходимую фразу, боясь, что мать заплачет.

Они продолжали сидеть, глядя друг на друга.

Наконец он поднялся, собираясь выйти из гостиной, но, неверно истолковав его движение, она протянула к нему руку. Генри коротко сжал ее, досадливо сморщившись.

— Я хочу пойти пройтись.

— Конечно, пройдись, — тихо сказала она.

Генри чуть не бегом бросился к окну, нащупал запоры, поднял створку и шагнул на террасу.

Ветер пронес над домом большое низкое темно-серое кучевое облако, очистив ярко-синее небо. Засияло солнце, и в его лучах вспыхнули капли влаги на земле, мокрой от недавнего дождя. Генри двинулся вдоль стены дома, ведя рукой по квадратным каменным блокам, испещренным витыми осколками окаменевших раковин. Спустился по ступенькам и побежал вниз по каменным уступам холма, потом по скошенному склону к озеру. Слева на холме виднелись конюшня восемнадцатого века и чугунные арки и блестящие стекла громадной эдвардианской оранжереи. За ними располагались парк, обнесенный стеной, теннисный корт, фруктовый сад и дорога на Диммерстоун. Генри, пыхтя, бежал дальше.

Озеро, не очень большое, подпитывалось ручьем, который брал начало во фруктовом саду и впадал в озеро на так называемой «обелисковой стороне», а вытекал на «греческой», где над ним был перекинут каменный мостик в две арки. Обелиск из черного гранита был поставлен в память об Александре Маршал соне, который в начале девятнадцатого века вырыл озеро, построил пышную беседку и, по позднейшим догадкам, значительно увеличил семейное богатство. Беседка представляла собой небольшое сооружение с позеленевшим медным куполом и колоннами на вершине невысокого холма, обращенное к березовой роще, так называемым «большим деревьям». Генри взбежал на мостик, остановился и посмотрел на озеро. Под веселым «слепым» дождиком вода была черной, а разросшийся широкий пояс камыша, так пугавшего его, когда он был ребенком и отец безуспешно пытался учить его плавать, — зеленым и желтовато-коричневым. У дальнего берега из листвы торчал голубой нос древней плоскодонки. В эмалевой синеве поверх черноты на дальнем конце озера, еще недавно такого взбудораженного дождем, а сейчас спокойного и гладкого, отражалась верхушка обелиска. На воде виднелась стайка лысух. Генри оперся о слегка осыпающийся камень моста, здесь это был известняк, а не железняк, из которого сложен дом. Из-за того барахтанья в иле и камыше он так толком и не научился плавать. В Калифорнии, где Генри побывал с Фишерами, он хандрил на берегу, когда те дельфинами резвились в синем океане.