Генри и Катон - Айрис Мердок

— Хорошо, пусть так, используй мозги, они у тебя есть! Думаешь, я желаю, чтобы ты превратился в дебила? И я не предлагаю идти работать в гараж. Получи образование — это путь к свободе, выход…

— Поздно, отец. Я чувствую себя несостоявшимся. Быть бы боксером — вот способ прославиться. Я хочу жить сейчас, хочу настоящих вещей: денег, развлечений. И они у меня будут, увидите, я удивлю вас…

— Ты удивишь себя. Могут повесить.

— Не сейчас, пока больше десяти лет не дадут, а выйду через шесть! Я бы хотел убить человека, прикончить кого-нибудь, просто чтобы понять, каково это. Не волнуйтесь, отец, я шучу! Но овцой я не буду, скорей умру.

— Джо, я нашел револьвер, это был твой?

Красавчик Джо, который тонкой рукой приглаживал подсохшие волосы, превратившиеся в волнистую белокурую гриву, замер, тонкие губы сжались. Потом неторопливо сложил ладони на колене.

— В стенном шкафу?

— Да.

— Вы его забрали?

— Я его выбросил прошлой ночью в реку.

Джо молчал, тяжело дыша. Потом, скрипнув стулом, резко отодвинулся. Вспыхнул.

— Вы не должны были этого делать. Он мой. Это моя вещь. Моя.

— Ник чему тебе револьвер. Это единственное, что я могу для тебя сделать, — отобрать его.

— Он мой, он красивый… вы не понимаете… я так его любил… никогда не прощу вам, никогда, никогда, никогда.

— Джо, ты прекрасно знаешь…

— Ненавижу вас за это, только за это, придется мне… вы не понимаете, что он значил для меня, мой револьвер… Господи! Какой я дурак, что спрятал его здесь…

— Не ребячься! — сказал Катон, — Можно подумать, что тебе десять лет.

Джо закрыл глаза, потом открыл и поднял свой стакан, который стоял нетронутый на полу. Улыбнулся, выпил, отрывисто рассмеялся:

— Он был ненастоящий, подделка.

— Не лги.

— Все равно его больше нет. Вы правда бросили его в реку? Хотел бы я это видеть. Ладно, отец, значит, вы уезжаете. Где же мы встретимся?

— Не знаю, — ответил Катон, — Я уезжаю насовсем и не могу…

— О нет, можете. Мне необходимо вас видеть, необходимо говорить с вами. Кроме вас, не с кем, вы не представляете, что вы значите в моей жизни, кругом одно ничтожество, вы тут — единственная личность, которую я знаю…

— Джо…

— Если оставите меня, мне правда конец, не знаю, что натворю…

— Хорошо, я…

— Вы разглядели меня, увидели что-то во мне, знаете: я кое-чего стою…

— Хорошо, хорошо. Встретимся… в следующий вторник… здесь.

Генри Маршалсон так неподвижно стоял в вечерних сумерках у железных ворот парка, что идущий по проселочной дороге мог принять его за столб или вовсе не заметить тонкой фигуры, слившейся с темной стеной, заросшей плющом.

Он нарочно прилетел на несколько дней раньше, не ставя мать в известность. Бросив багаж в лондонском отеле, он собрал только небольшую сумку и после ланча отправился на вокзал. Когда он попросил билет до Лэкслиндена, кассир посмотрел на него с недоумением. Станции явно больше не существовало. Он взял билет до следующей, а там на автобусе доехал до самой деревни. На нем была мягкая фетровая шляпа, когда-то давно припасенная, чтобы позабавить Расса и Беллу, и он надвинул ее на глаза. Но никого знакомых ему не встретилось. В опускающихся сумерках он пешком прошел две мили от деревни.

Живая изгородь была подстрижена, дорога расширена. В остальном все выглядело как прежде. Всю дорогу представить было нелегко, но на каждом повороте он точно знал, что ему откроется: десятинный амбар, громадный, как собор, цепочка вязов по низкому зеленому горизонту, просвет канала с охотящейся цаплей, дальше пивная «Лошадь и конюх» с двумя халупами поденщиков рядом (халупы превратились в аккуратные домики), брод, нет, вместо брода теперь уродливый бетонный мост, прелестный вид на дом Форбсов, Пеннвуд за «Луговым дубом», сам луг, сейчас засеянный клевером, смутные очертания огромного дуба, давшего название месту, и, наконец, бурая стена, окружающая парк, и темные ели за ней. Густой подрост вдоль дороги вытянулся вверх, и под ним цвели бледные примулы. Генри шагал вперед, стараясь сдерживать чувства. Он был спокоен, а скорей холоден, совершенно холоден. Вечер был тих и безветрен, пахло сыростью. Перед этим прошел дождь, и поверхность дороги, по которой он шагал, была влажной и слегка вязкой. Мимо проехали несколько машин, некоторые с уже включенными фарами. Неясно видимая дорога разворачивалась перед ним, словно во сне наяву он раскатывал ее перед собой. Он думал об этих темнеющих и одновременно светящихся склонах луга и этих одиноких неподвижных деревьях.

Когда он дошел до самой стены и ворот в парк, случилось то, что он предвидел. Остановившись у ворот, он аккуратно опустил на землю чемодан и замер, дыша очень медленно и тихо. Затем вдруг упал грудью на ворота, стискивая ладонями мокрые железные прутья. Шляпа полетела на землю. Он распластался на воротах, будто приколотый к ним, ноги подогнулись, от холодных прутьев на одежде отпечатались мокрые полосы. Глаза его были закрыты. Один прут вдавился в щеку, и по губам стекала дождевая вода. Всплеск чувств был столь сильным, будто эти старые ворота стали тем первым в его сновиденном возвращении, что вспомнило и произнесло его имя. Минуту спустя, когда он уже почти сполз на колени, он очнулся, открыл глаза, поднял и надел шляпу, отряхнул костюм и незастегнутый макинтош. Взял чемодан и толкнул ворота. Они, звякнув, чуть отошли и вернулись на место. Он пригляделся и увидел цепь и висячий замок. Безнадежно дернул замок и отступил назад.

Теперь он заметил, что дорога за воротами слегка заросла травой, а сквозь прутья ворот торчат молодая крапива и конский щавель. Должно быть, сменили въезд. Теперь они, возможно, пользовались коротким съездом с другой дороги, а этот, более длинный, остался в небрежении. Генри поколебался, пошел было прочь, но вернулся. Прежде он всегда проходил здесь. Как привидение, он чувствовал, что должен возвращаться своей дорогой. Он размахнулся и перебросил невесомый чемодан через ворота, и тот упал в крапиву. Поразмыслил, что будет проще перелезть: ворота или стену, и решил: ворота. Сначала было легко, надо было только подтянуться на поперечном пруте, проходившем на уровне груди. Взобраться выше казалось невозможно, пока он не нащупал ногой выбоины в стене рядом и, держась за плети плюща, не перекинул ногу через острия наверху и кое-как не опустил ее на поперечный прут с другой стороны. Шляпа снова свалилась — по счастью, на дорогу за воротами. Тело дало знать, что ему уже не двадцать.

Подобрав промокшую и испачкавшуюся шляпу и чемодан, Генри, стараясь ступать как можно тише, направился по подъездной дороге, штанины шелестели о траву, проросшую сквозь гравий. Недвижный вечерний воздух тихо сочил расплывчатую, почти осязаемую темноту, которая, казалось, скорей выявляла, до подробностей, чем скрывала силуэты кустов и деревьев по сторонам подъездной дороги. Трава была неровно скошена, а не подстрижена и мерцала мокро и серовато. В отдалении черный дрозд пел свою долгую виртуозную страстную песнь. Слышался очень тихий размеренный звук падающих капель. Генри упивался особым запахом дождя и мокрой земли. Девять лет он был лишен этого. Это был запах Англии. Он совершенно забыл его. Забыл расслабляющую, необыкновенную атмосферу английской весны. Ее запах, звук капели.

Дорога повернула, и деревья отступили. Черная полоса слева, как огромная стена, была тисовой живой изгородью, у которой когда-то стояли статуи, теперь исчезнувшие. Впереди открылся клок лучистого неба, темнеющий сквозь яркую рассыпчатую синеву, словно ночь висела в воздухе невидимой пылью, еще не осев на землю. Горела крупная желтая звезда, и вокруг нее, различил Генри, — другие звезды, как булавочные острия, с трудом пронзавшие синь сумерек. Щурясь, он посмотрел на раскинувшуюся поляну. На траве там и тут выделялись бледные пятна, и он не сразу понял, что это, конечно же, нарциссы, все белые, потому что отец мог терпеть только такие. Дрозд умолк. Звезды стали ярче. Дорога еще раз повернула, и перед ним возник дом. Генри остановился.

Лэкслинден-Холл был построен в форме буквы «Г», короткая часть которой представляла собой остаток кирпичного дома времен королевы Анны, к которому позже, в 1740-х годах, было пристроено под прямым углом более низкое и длинное каменное крыло. Сейчас на длинном фасаде, обращенном к Генри, неверным бледно-молочным светом светились несколько окон. Черная линия плоской крыши, казалось, едва заметно ползет на фоне темно-синего неба. Позади дома, невидимая, земля спускалась к озеру. Там было светлей. Из-за елей, сияя над плечом Генри, выплывал месяц, серебря шифер крыши и выводя черным волнистую тень под далеко выступающими карнизами. Трава, здесь ровно скошенная, походила на ковер, серый и тяжелый от влаги.