Куда ворон костей не приносил - С. Бельский

Прежде чем звери успели выбраться на землю, рядом с нами загорелась сосна. Сначала огонь тух и вспыхивал, точно по дереву перепархивали огнные птицы. Загорелись кустарники на берегу, и вдруг, высоко взвилось в клубах дыма лохматое пламя.

Люди и звери обезумели от страха,— они выли, ревели, плакали, ползая по траве, пока на них не посыпался огненный дождь.

Тогда они, как ослепленные, бросились вглубь тайги, но пламя опередило их и в той стороне, куда бежали люди и звери, я видел далеко от берега вершину горящей лиственницы.

Вместе с переселенцами, медведями, волками и лосями исчезли и мои рабочие, русские и китайцы. Спасение от огня было только в реке. Я по шею вошел в воду и как во сне видел бешеную пляску пламени вдоль берегов и вокруг себя на зеркальной поверхности реки. Когда становилось слишком жарко, и опускал голову в теплую воду и оставался в таком положении, пока хватало воздуха.

К утру пожар ушёл далеко от реки; солнечный Свет погасил последние искры и осветил черную гарь, ряды наклоненных, скрещенных и поваленных деревьев, на которых кое-где сохранились опаленные ветки. Все сорта дыма,— белого, синего, коричневого, желтого, то легкого, как утренний туман, то тяжелого, как нефть, ползали над мертвою землею, над болотами, лениво стекали к реке или уплывали к закопченному небу!

Я вышел из воды, нашел бутылку с ханшином и выпил его до дна. Водка показалась мне совершенно безвкусной, и когда я обернулся, чтобы выбросить бутылку в реку, то увидел на другой стороне, так ясно, как вижу, вас, подлого Лин-Чанга. Он шел вдоль берега, как ходил всегда,—согнувшись, с жестянкой за плечами и кружкой в руках! Я швырнул в его мерзкую голову бутылку, но она не долетев упала посередине реки.

Лин-Чанг засмеялся и как ни в чем не бывало продолжал спокойно идти дальше, пока не потонул в полосе желтого дыма.

Не понимаю, как он мог ходить! Нельзя брать веревку с узлами особенно для мертвецки пьяного, и потом два вершка от земли слишком маленькое расстояние..

— Опять не ясно!... начал было Крымзов, но остановился и торопливо добавил: Впрочем, иногда ясность только портит дело.

— Ну, а что же было с переселенцами?— спросил кто-то.

— С переселенцами? кто их знает! В реке одна волна, за ней другая, третья!.. Все видят, как они идут и уходят, а куда исчезают, никто не знает.

— Немые волны!— сказал Крымзов.

— Немые волны,— повторил Талалаев и начал доставать свой хронометр.

III.

После ужина мы сидели в общей каюте, слушали, как дождь барабанит но палубе, и от нечего делать в сотый раз рассматривали, истрёпанный альбом, с фотографиями, снятыми младшим помощником капитана на всех пароходных стоянках, от

Сретенска до Николаевска. Фотографии, надо оказать правду, были плохие, очень плохие! но все же я не одобряю поведение тех пассажиров, которые, не щадя самолюбия юного помощника, писали на оборотной стороне карточек свои пояснения, в роде следующих:

„Исправляю ошибку составителя альбома, — тут сняты не береговые скалы, а мой знакомый почтмейстер Лопушин, с женой и детьми".

„Не береговые скалы, а охота на тигров".

„Внутренние органы пьяницы".

„Обвал в горах".

„Непостижимая игра природы".

Некоторым извинением для пассажиров может служить та отчаянная скука, которая овладевала нами со второго дня путешествия на грязном, тесном пароходе, переполненном китайцами и рабочими. Я с первого взгляда увидел на этой загадочной фотографий кошку с котятами и, удивляясь, что до меня никто её там не находил, взял перо и прибавил свое объяснение к десятку других.

Итак, мы сидели за длинным столом, покрытым изрезанной клеенкой, рассматривали альбом и обменивались короткими замечаниями о скверной пароходной кухне, пока общее внимание не было привлечено изображением двух странных существ, плававших в сером тумане, который всегда окутывал снимки, сделанные помощником капитана.

— Что это такое? как вы думаете?— спросил Крымзов, указывая на фотографии на огромные руки, колени, похожие на бревна, туловища в мехах и маленькие головы запрятанные в туманной мгле.

— По моему, фотограф неудачно поместил свой аппарат.

— Да, но всё-таки здесь можно отлично рассмотреть коекакие подробности,— впалые щёки, трусливое и вместе хитрое выражение лица; во всей фигуре что-то унылое и расслабленное, как у издыхающего животного. Не знаете, так я вам скажу!

Крымзов минуту помолчал, чтобы сильнее возбудить наше любопытство.

— Эта фотография, снята с последнего человека! понимаете ли— последний человек! Я-то хорошо знаю в них толк! В

Сибири живут или недавно жили вымирающие племена,Омоки, Аррины, Катты, Ассаны. Каждый из этих народцев состоит из нескольких семей или даже из одной семьи, странствующих в невылазных дебрях и хранящих последние остатки культуры, созданной много веков тому назад. Они пришли сюда с Востока, с Юга, говорят на различных языках, молятся разным богам, но потому что они последние остатки могущественных когда-то народов, у всех у них есть общие черты. Я это отлично знаю, так как еще недавно чуть было не нажил целого богатства на одном из этих бродяг, который представлял последний лист на дереве с подсохшими корнями.

Я ничего не могу вам рассказать о первом человека, о первых ростках отдельной расы их или народа, — я их не видел и обманывать никого не стану. Но последний человек другое дело!

Они все похожи друг на друга, как столетние старики. Когда придет время и на земле останется последний француз, немец или русский, у них будет такое же тело, как у этой сибирской древности, оказавшейся перед фотографическим аппаратом помощника капитана. Все кончают одинаково, и в конце концов цивилизация каждого народа, все его пророки, ученые, изобретатели, преступники, вожди, поэты заканчиваются в теле какого-нибудь расслабленного идиота, таскающего с собой кучу мусора, интересного только для археолога, и как летучая мышь прячущегося от шума, движения и света.

— Это уже философия!— сказал № 13. Расскажите нам лучше о последнем человеке! Где вы его видели?

— Хорошо! Будьте любезны, закройте двери на палубу,оттуда летят брызги дождя. Благодарю вас.

Дело происходило летом 1911 года. Я жил в то время во

Владивостоке, в гостинице на берегу залива. Занятий у меня не было, да я их не искал, так как придерживаюсь того правила, что человек, имеющий столько денег, чтобы прожить месяц-другой, должен совершенно спокойно наслаждаться жизнью, если только он не прирожденное вьючное животное.

Каждый день после обеда я сидел часа два на берегу залива, следя за уплывающими туманами, пароходами и рыбачьими лодками, направлявшимися в Нагасаки, Шанхай и на север, к

Берингову проливу. Дни чеканились из полновесного золота, и когда тонули в пюре, то по воде долго еще разливались красные и желтые отсветы, На берегу, рядом с которым бегут друг за другом высокие волны, размахивая косматыми гривами, как у библейских коней, знакомство завязывается легко и быстро. Рядом со мной часто сидел господин с лицом ястреба и пышными усами, закрученными кверху. Несмотря на жару мой сосед всегда был одет в черный сюртук и черную шляпу, и все движения его напоминали заводного воскового автомата, которого показывали на китайском базаре, в пяти минутах ходьбы от пристани. Он точно боялся разбиться,— с большой осторожностью садился на камень, смахнув с него предварительно пыль платком, осторожно вытягивала длинные ноги, заботливо сторонился от суеты на пристани. Несколько дней мы с ним говорили только о погоде, китайцах и пароходах.

При всякой решительной попытке с моей стороны вывести разговор на более глубокую воду, автомат захлопывал свои крышки, поднимался и уходил. Наконец, он привык к моему обществу и стал откровеннее.

Надо еще принять во внимание, что я обладаю редкой способностью привлекать симпатии всех людей, с которыми сталкивает меня судьба!

И так он разговорился, и тогда слова потекли из него, как вода из полной бочки, у которой вынули кран.

Специальностью моего случайного знакомого,— его звали Фридрих Карлович Миллер,— была антропология и этнография.

По поручению берлинской академии, он странствовал по всему свету, собирая черепа, кости, посуду битую и целую, в особенности битую, шляпы, обувь и вообще всякую дрянь, какая попадалась ему на глаза, потому что наука его была стол обширна, что любая мусорная куча от Австралии до крайнего

Севера могла дать для неё материал. В Сибирь доктор Миллер приехал с поручением весьма высокой научной важности.— Он должен быль достать череп, а по возможности и целый скелет одного из представителей исчезающего или уже исчезнувшего племени Арринов.

Надо вам сказать, милостивые государи, что наука придает необыкновенную ценность последним людям любого цвета и сложения, где бы они ни жили. Наши черепа и скелеты ничего не стоят, — самое большее годятся для изучения анатомии. Но если бы я был последним Аррином, Омоком, Каттом или Тасманийцем, за мной охотились бы, как за чернобурой лисицей, и ни одна академия не задумалась бы заплатить за любую принадлежность моего платья больше золота, чем она весит, На международном аукционе, если бы такой был устроен, какойнибудь грязный бродяга, шляющийся по лесам и растерявший во мраке времен всех своих родственников, мог бы выручить за свой жалкий багаж, состоящий из костей, ремней и черепков, неизмеримо больше, чем можно получить за целый магазин,  набитый лучшею мебелью, коврами, хрусталем и бронзой.